Дневник памяти, серьезно?

Внимание, это длиннопост: чтение займет продолжительное время.

Внимание, шок-контент: чтение может вызвать крайне неприятные ощущения.

ВЫКЛ/ВКЛ

Просто послушай.

Доподлинно неизвестно, как так вышло, что мамочка стала мамочкой. Ведь ей подобные попросту не созданы для материнства. Только не они. Но случилось то, что случилось, и мамочка родила дочку.

Не без тяжких раздумий, конечно, но мамочка всё же решила оставить девочку себе. Возможно, она даже была этому рада.

Наверное.

Ведь чудо новой жизни – это счастье. Кто бы там что ни говорил.

ВЫКЛ/ВКЛ

«Присунуть» – так вроде мужчины говорят?

Вот, что происходит:

На медицинской каталке лежит девушка. Полностью обнажённая, абсолютно неподвижная. Глаза, не моргая, уставились в потолок, на котором ползают и сношаются мухи. Рядом с каталкой на корточках сидит парень. И он что-то там с этой каталкой колдует. Что-то к ней прикрепляет и привязывает.

Полумрак и тишина вокруг разбавлены дрожащим оранжевым светом и звуком, напоминающим нечто среднее между шипением и гулом. Это работает встроенная в стену крупногабаритная печь котельной.

Вот что получается:

Есть девушка и есть парень. Он всё порывался ей присунуть, но в итоге решил её засунуть. Прямиком в печку.

Как там ещё мужчины говорят? «Отжарить»?

Если что, она живая, эта девушка. Поэтому парень и пристёгивает её к каталке текстильными ремнями, чтобы не вздумала брыкаться во время зажарки. Хотя она, в общем-то, и не собиралась.

Первый ремешок – на щиколотках. Второй затянут на талии так, что живот едва не прилипает к позвоночнику. Последний ремень сдавливает грудь, аж рёбра хрустят. Словом, ни вздохнуть, ни пошевелиться. Грубая, плотная, шершавая ткань перетягивает тело и врезается в замёрзшую кожу. Трёт затвердевшие от холода соски, как наждачная бумага.

Мишган – так себя называет парень-шашлычник, он затягивает ремни до посинения. До посинения той, кого он вяжет, конечно же. Потом разворачивает каталку, и теперь её ноги направлены прямо на массивную печную заслонку, через небольшое смотровое окошко которой видны пляшущие огненные языки.

Босым ступням обездвиженных ног становится теплее.

Мишган дёргает задвижку на заслонке, но та ни в какую. Он рычит, пыхтит, делает очередной рывок на выдохе, и вот засов со скрежетом поддаётся. Заскрипев чугунными петлями, заслонка открывается нараспашку. С глухим колокольным звоном она бьётся об кирпичную стену, открывая вид на ярко-оранжевое пламя внутри, которое не просто горит, а бушует и бесится. Оно прямо рвётся из печного нутра наружу, осыпая пол искрами.

Говорят, на три вещи можно смотреть бесконечно. На огонь, на воду, и на что-то там ещё. Когда тебя в этом огне вот-вот сожгут заживо, желания полюбоваться стихией как-то не возникает.

А обездвиженным ногам уже жарко.

Тело человека, оно на восемьдесят процентов состоит из воды. Чтобы прокипятить такую ходячую лужу и спалить дотла остатки, требуется температура не менее восьмисот градусов.

Психика человека, она имеет свойство включать защитные механизмы. Один из них – мыслить отвлечённо. Вот девушка и размышляет: «А достаточно ли такой температуры, чтобы мгновенно умереть от болевого шока?»

Пока она об этом думает, подошвам её ног становится горячо.

Мишган возвращается к каталке. Склонив голову набок, он облизывает губы и смотрит сверху вниз на связанное тело. Потом, резко расстегнув ремень, перетягивающий грудь пленницы, принимается её лапать.

Это похоже на шанс. Теперь, если посильнее вдохнуть и втянуть живот, получится освободить руку. Попытаться ударить этого амбала. Поцарапать его, ущипнуть на худой конец… Ну а смысл? У него ж бицепсы размером с её голову. Да и вообще… Да и вообще ей как-то пофиг…

Если человек сохраняет спокойствие, не смотря на происходящую вокруг дичь, тут два варианта. Первый: у него от природы железные нервы и характер на бетоне. Второй: весь этот железобетон – просто лошадиная доза какой-нибудь седативной химии в крови. Учитывая незаживающие дорожки на венах этой девахи, её вариант очевиден.

Парень мнёт ей грудь, как тесто. Сжимает в потных лапах. Тянет то к себе, то в разные стороны, едва не отрывает. Он терзает бедные девичьи титьки с каким-то отрешённо-аутичным видом – взгляд в никуда, рот раскрыт, слюни по подбородку. Видок у него такой, что лучше уж смотреть на огонь в печи, чем на эту дегенеративную рожу. Когда с его оттопыренной губы срывается слюна и капает ей прямо на онемевший сосок, она наконец-то подаёт голос.

Это не мольба о пощаде, нет. И даже не жалобное стенание. Это какой-то нечленораздельный выкрик, который обрывается так же внезапно, как и начался. От него парня передёргивает, точно от оплеухи. Несколько мгновений он тупо пялится на свою жертву. Будто впервые её видит. Будто не сам её только что связал. Он отдёргивает руки от грудей, словно они раскалённые, и тихо говорит:

– Как же это… Как же это… – а потом бьёт девушку по лицу.

Как люди в гневе стучат кулаком по столу, вот точно так Мишган припечатывает своим кулачищем прямо по её глазу. Искры посыпались – метафора затасканная, но точная. Прямо-таки не в бровь, а в глаз.

Каталка оснащена съёмными носилками, собственно, к ним девичье тело и пристёгнуто. И наверняка затолкать их в печь этому бугаю никаких проблем не составит. Он берётся за поручни, каталка вздрагивает и трогается с места.

Обездвиженным небритым ногам очень, очень горячо.

Тёмные волоски на них плавятся от температуры, они завиваются, скукоживаются и исчезают. Кожа стремительно краснеет. По сравнению с этим, даже восковая эпиляция кажется безболезненной.

Каталка приближается к печи, словно большой противень, но несмотря на схожесть ситуации, это вам не сказочка про ведьму из пряничного домика. Это не та история.

Ноги жжёт почти нестерпимо.

ВЫКЛ/ВКЛ

Так что же это за история? О чём она?

По идее для того, чтобы событие стало историей, нужны рассказчик и слушатель. Конкретно в данном случае, это две ипостаси одного человека.

Ипостаси? Что за слово-то такое? Кто вообще так говорит?

Похоже, что я так говорю. И всё, что я говорю, всё что я рассказываю - я рассказываю самой себе.

Кстати, а кто это – я?

Кстати, а чем вообще наше я определяется?

Душой? Телом? Может быть, сознанием? Тогда что есть сознание?

Вопросы, вопросы, вопросы. Банальные и избитые псевдофилософские вопросы без ответов.

Обычно, когда нет чёткого представления об общей картине чего-либо, используют сравнение с разобранным паззлом. Аккуратные гладкие сегменты, которые можно собрать воедино. Один за другим. Шип-паз.

Если рассуждать метафорически, то я представляю своё сознание, как нечто разбитое вдребезги. Как разрозненные осколки, разных форм и размеров. Крутишь их, вертишь, приставляешь друг к другу – без толку, всё равно непонятно, что куда.

Так что, по сути, эта история - всего лишь куча осколков. Но обращаться с ними всё же следует очень осторожно. Ведь некоторые из них довольно острые.

ВЫКЛ/ВКЛ

Скорее всего, это закончится здесь – в полуподвальном помещении котельной со старой печью. Но началось всё в другом месте, на этаж выше. А именно, в…

ВЫКЛ/ВКЛ

– …нашем заведении, – говорит женщина в белом халате. – Созданы все условия для комфортного пребывания.

Словно подтверждая её слова, по моим торчащим из шлёпка пальцам пробегает жирный таракан.

Неужели резорт пять звёзд? Если так, то первая звезда за санитарные условия.

Помещение, в котором мы находимся, размером с пару учебных аудиторий. Бледно-голубая краска на стенах пошла волдырями, а там, где она облупилась, виднеется чёрная плесень. С высоченного потолка мелкими хлопьями сыпется побелка. Падая, она оседает перхотью на головах и плечах постояльцев. Но их, похоже, это не особо волнует. Здесь располагается нечто вроде комнаты отдыха, вот они и отдыхают. Не парятся.

Вторая звезда за уютный интерьер.

Отдыхающие разбрелись по помещению: одни смотрят в окно, другие уставились в пустоту, третьи – в стену. Некоторые бродят от этой стены и обратно. Слоняются из угла в угол, шаркая тапками по протёртому линолеуму, и тихо бормочут что-то себе под нос. Зомби, или, скорее, призраки. Того и гляди кто-то возьмёт, да пройдёт сквозь закрытую дверь, возле которой зевая, переминаются с ноги на ногу два санитара.

Одна женщина не сильно, но размеренно, бьётся головой об стену. Глядя на неё, какая-то девушка кивает в такт ударам. Сидящий на полу мужик машет мне рукой.

Третья звезда за атмосферу всеобщего релакса.

– Уверена, вам у нас понравится. – говорит женщина в белом халате, и берёт меня под локоть. У меня вырывается:

– МАНДА ВОНЮЧАЯ! ПИЗДА СМЕРДЮЧАЯ!

Ну вот. Вероятно, это одна из причин, по которым я здесь.

Если вдруг, ни с того ни с сего, кто-то обложил вас матом, прошу, не спешите ему втащить. Бывает так, что ругань рождается у человека не в голове, а сразу на языке, и срывается с губ внезапными выкриками. Словно кто-то другой изрыгает грязь через их рот.

Велика вероятность, что у этих людей синдром Туретта – тикозная разновидность моторного расстройства центральной нервной системы.

Я не знаю, откуда я это знаю.

Но я знаю, что все эти гаденькие словечки могут даже казаться весёлой шуткой до той поры, пока впервые за неё не огребёшь. Ведь если тебя не просили «Скажи что-нибудь грязное», то в основном люди на подобное обижаются. Вот и мадам в белом обиделась. Её ногти с устаревшим нетрендовым френчем впиваются мне в руку, чуть выше локтя. Она говорит:

– Пройдёмте в ваш неперсональный номер. – и подталкивает меня в сторону ухмыляющихся санитаров.

Когда мы выходим из комнаты отдыха, она говорит им:

– Как вам наша новенькая морковка, ребят?

Ребята издают дружные смешки в ответ.

Морковка? Должно быть, это про меня. Должно быть, из-за цвета волос. Очень оригинально, Тётя-я-не-шарю-в-маникюре.

Четвёртая звезда за чуткий и отзывчивый персонал.

За что пятая звезда, пока непонятно. Как непонятно и то, что вообще происходит.

ВЫКЛ/ВКЛ

Пытаться понять, что происходит, это как смотреть сериал по ТВ. Смотреть в полглаза, пропуская сцены и ситуации. Иногда – целые серии. Да ещё вдобавок периодически переключать каналы. Такой вот заппинг – поди разберись, кто там кого любил, убил или трахнул.

ВЫКЛЮЧИТЬ/ВКЛЮЧИТЬ – это происходит так:

Я могу проснуться на бодряках, потягиваясь и жмурясь от солнечного света из окна – ВЫКЛЮЧИТЬ/ВКЛЮЧИТЬ – моя голова всё так же на подушке, но в окно уже светит луна. И ноги гудят, словно я пробежала многочасовой марафон.

Или, например, сую в рот ложку, сидя в столовой – ВЫКЛЮЧИТЬ/ВКЛЮЧИТЬ – вынимаю изо рта сигарету, стоя в курилке.

Случайные отключения и такие же рандомные включения с нарушенной хронологией событий – примерно так и работает моё осколочное сознание.

То есть, идёшь себе в туалет, пританцовывая, потому что приспичило – ВЫКЛЮЧИТЬ/ВКЛЮЧИТЬ – сидишь в мокрых штанах на мокром стуле, сжимая в руке пустой стакан или чашку. Думай теперь: «Это из стакана пролилось, или из тебя вытекло?». Ведь мочевой пузырь-то больше не давит.

В подобном контексте рыбка Дори не кажется таким уж смешным персонажем.

ВЫКЛ

ВКЛ

Помолчи и послушай.

Случайно залетевшая чайлдфри – это вообще не смешно. Но когда мамочка забеременела, такого понятия и в помине не было. А у самой мамочки было кое-что посерьёзнее, чем традиционные ценности института семьи. Она называла это «Предназначение». Потому-то её доченька и пошла с самого рождения по чужим рукам нянек, сиделок, гувернанток, воспитательниц и опекунш. Лишь изредка, буквально на мгновения, попадая в родные мамочкины ручки.

Конечно же, всё дело в «Предназначении», в высшей цели. Мамочке были совершенно чужды стереотипы о том, что материнство – это главное в жизни любой женщины.

ВЫКЛ/ВКЛ

Женщина в белом халате, та самая «я-не-шарю-в-маникюре», которая на меня зажлобила – судя по всему, она медсестра. Прямо сейчас она наполняет одноразовый шприц из ампулы. Подносит его к глазам, иглой вверх. Щелчком пальца сбивает пузырьки внутри, стравливает воздух.

Потом эта обиженка делает вид, что не может попасть мне в вену. Втыкает иглу и выдёргивает, втыкает и выдёргивает. И каждый раз у меня вырывается:

– МАНДАССЫХА!

Вырывается:

– БЛЯДИЩА!

Вырывается:

– ПИЗДОПРОЁБИНА!

Наконец, у неё, типа, получается. Она прямо всаживает иглу в мою руку. Спасибо, хоть не проворачивает. Как опытный наркот, берёт контроль, и с силой давит на поршень, запуская в кровь трёшку галоперидола – ровно на два кубика больше, чем положено. С такой дозы меня будет тащить сутки, не меньше.

Медсестра прижимает место укола ваткой. С подобострастной улыбкой она велит мне согнуть руку.

С какой-какой улыбкой? Да что это за слова такие? Откуда они берутся в моей голове?

Короче, эта тварина натыкала меня иголкой, а теперь вот лыбится. Мразь. Видать, в каждом дурдоме должна быть своя сестра Рэтчед.

Веки стремительно тяжелеют, я заваливаюсь на скрипучую койку и отворачиваюсь к стене. Через несколько минут моё сознание из кучи осколков превратится в творожную массу.

ВЫКЛ/ВКЛ

Я не знаю, откуда я знаю вот такую историю:

Приходит мужик к урологу и говорит: «Доктор, помогите, я писаюсь!» Он почти плачет: «Прямо ссусь, доктор, понимаете!?» И весь такой на грани истерики, аж трясётся.

Доктор ему говорит, мол, тише, голубчик. Мы вам поможем обязательно. Но для начала, чтобы лечение было более эффективным, давайте-ка ваши нервишки слегка поправим. Вот таблеточки, пропейте курс, и приходите снова.

Через какое-то время мужик возвращается и давай в благодарностях рассыпаться: «Спасибо доктор! Вы мне жизнь спасли буквально! По гроб жизни вам обязан! Спасибо, спасибо, спасибо!» Едва целоваться не лезет.

Доктор слегка в шоке, естественно, ведь лечения-то ещё никакого не было. Спрашивает, неужто успокоительные помогли от нарушения мочеиспускания? Говорит: «Вы что же, больше не писаетесь?». А мужик и отвечает: «Да что вы, доктор? Конечно писаюсь! Но теперь мне на это абсолютно пофигу!».

Уж не знаю, насколько баян, но зато жиза.

Галоперидол – он же «галочка», «галик», «витамин Г». Он же «А можно мне лучше сразу лоботомию?!».

Купируя психотические реакции, галоперидол также угнетает всю нервную систему, личностные и волевые качества. При систематическом, длительном применении, он делает из тебя не зомби, и даже не призрака. Он тупо превращает тебя в овощ, которому на всё пофиг.

Об этом не говорят, но постояльцев заведений, подобных этому, намеренно держат в состоянии, близком к вегетативному, чтобы они доставляли меньше хлопот своим существованием.

Так что все мы здесь просто овощи.

Вот Огурец-Сергей. Его периодические прилюдные оголения терпели до той поры, пока однажды не застукали трясущим своими причиндалами возле детского сада.

Вот Лена-Тыква – всюду таскает за собой батон или сайку хлеба, чтобы покормить птичек, которых, кроме неё, никто не видит.

Попорченные, побитые овощи.

Выкинуть бы их на помойку, но в гуманистическом обществе так непринято. Вот эти овощи и консервируют, накачивая антипсихотиками, седативными и транквилизаторами. Закатывают их в банки с этикетками «Лечебница» или «Диспансер», а потом прячут поглубже в погреб, с глаз долой.

Вот Чеснок-Николай – параноик. Вот Стас-Баклажан – биполярщик.

А это Морковь-Я – матершинница и потеряшка в реальности.

ВЫКЛ/ВКЛ

Замолчи и слушай.

Так, что там с нашей девочкой?

Очень скоро, как только она начала подрастать, стало ясно – растёт она форменной оторвой.

Непослушная, шкодливая, вредная, капризная – эта маленькая зараза являла собой эталонный образ трудного ребёнка.

А что же наша мамочка?

Наверное, уже тогда она поняла, что доченька – это её большая ошибка.

Но было уже поздно.

ВЫКЛ/ВКЛ

Вот Максим-Кукуруза. Так-то он совершенно нормальный. Просто прячется здесь от инопланетян, которые хотят его похитить.

Вот Лейсан-Свёкла – суицидница.

Вон Семён-Перец и Ирина Анатольевна-Редиска. Баклажан-Гена и Картофан-Армен.

А это – Тётя-я-не-шарю-в-маникюре, хозяйка овощебазы.

Оказывается, никакая она не медсестра.

Её зовут Мария Михайловна Бокарёва. Если поспрашивать, в этих стенах могут много чего рассказать про неё. А ещё про методы лечения, про квалификацию персонала, про условия содержания и отношение к пациентам. Дофига всего могут рассказать, да только кто ж будет слушать, что там рассказывают овощи.

Прямо сейчас Мария Михайловна сидит во главе П-образного стола, слишком большого и слишком вычурного для кабинета главврача задрипанской психбольницы. Обводит взглядом остальных собравшихся за этим столом людей в белых халатах – целый консилиум, ведущий оживлённую дискуссию.

Я примостилась на табуретке в дальнем углу кабинета, и до меня долетают только обрывки фраз из разговора учёных мужей:

«Множественные ментальные расстройства», «Уникальное сочетание девиаций», «Случай беспрецедентный».

Мне удаётся расслышать:

«Обнаружена полицией», «Нарко-притон», «Состояние, близкое к коматозному».

А ещё:

«Доставлена службой соцзащиты», «Личность не установлена», «Родственники не найдены».

Мария Михайловна встаёт со своего места. Спина прямая, подбородок приподнят, руки в карманах врачебного халата. Её гиалуроновые губы произносят:

– Коллеги, прошу внимания.

Закрываются рты, перестают чиркать в блокнотах ручки. Даже Катя-Капуста, деваха, вечно поющая на всю лечебницу всякую современную попсу – и та смолкает где-то в коридоре.

Тишина. Только мухи жужжат. И все взгляды устремлены на мадаму во главе стола. Сразу видно – властная женщина.

Если поспрашивать, в этих стенах могут рассказать, что за глаза её здесь называют Маша Бакарди. Тот случай, когда часики уже протикали за сорок, но всё ещё отчаянно хочется мужского внимания и одобрения. Глядя на эту ботоксную мордень, так и кажется, что силикон под ее белоснежным медицинским халатом упакован в пошлейший кружевной лиф. Стринги-жопорезки прилагаются.

Даже если не спрашивать, и так понятно, почему эту пергидрольную тётю так называют.

У меня вырывается:

– Шалава старая! Подстилка патриархальная!

Ладно, признаюсь. Это не вырывается. Это я специально.

Все сидящие за столом мужчинки поворачивают головы в мою сторону. Похоже, эту битву за их внимание Бакарди проигрывает. Они смотрят, смотрят, смотрят, а я непроизвольно свожу колени и скрещиваю руки на груди.

«Раздевать глазами». До чего поэтичное выражение придумали мужики, чтобы этими своими глазами хватать, лезть, лапать и проникать. Каждой женщине знакомо, как от таких гляделок хочется немедленно залезть под душ.

И вот, пока все эти дядьки насилуют меня своими зенками, Бакарди толкает речь о том, что:

«Человечество тратит колоссальные временные и финансовые ресурсы на разработку усовершенствованных силиконовых имплантов. Изобретаются всё новые и новые средства для восстановления и улучшения потенции. При этом за последние сто лет люди ни на шаг ни приблизились к решению проблемы болезни Альцгеймера».

– …В ближайшие полвека, – говорит она. – Мы получим старушек с идеальными бюстами и старичков с несгибаемой эрекцией. Но никто из них не будет знать, как всем этим пользоваться.

Я кричу:

– Уж чья бы корова мычала, престарелая ты силиконовая долина!

Бакарди говорит:

– …Наша лечебница существует уже почти сто лет. Великая тайна людской природы, которую мы пытаемся разгадать – это человеческая психика.

Я показываю ей фак и ору:

– Вот это разгадай!

– …Уверена, мы обязательно поможем этой бедной женщине. – Бакарди наконец-то смотрит на меня.

Смотрит, смотрит, смотрит, а я внезапно осознаю, что женщины тоже умеют пялиться.

– Себе помоги, овца! – горлопаню я ей. – Запишись на нормальный маник!

Продолжаю материться и выкрикивать всякую дичь, что взбредёт в голову. Я отрываюсь и развлекаюсь по полной, пока меня не скручивают санитары. Они незаметно для окружающих дают мне под дых, заламывают руки за спину, и согнув пополам, вытаскивают прочь из кабинета. Попутно поддавая по рёбрам короткими тычками. Суставы хрустят, ноги волочатся по полу, изо рта вырывается:

– ПАСКУДЫ! ЧТОБ ВАМ ВСЕМ ПРОПАСТЬ, ВЫБЛЯДКИ!

Вот тут правда – вырывается.

ВЫКЛ/ВКЛ

Укол почти безболезненный. Бакарди сегодня само милосердие.

– Как самочувствие, морковка? – звучит у меня над ухом её голос. – Всё в порядке?

Мои веки как свинцом налитые, не разлепить. С губами и языком та же беда. Только и получается, что мычать в ответ. Чувствую, как меня гладят по голове.

Быстро же она перестала обижаться. Хотя… Сколько времени прошло? День? Неделя?

Да пофиг.

Пахнущая увлажняющим кремом ладонь перебирает пряди моих волос. Гладит по щеке. Пальцы касаются губ, подбородка, спускаются ниже. Подушечками проводят по шее и ключицам. Ещё ниже. Ладонь аккуратно, без нажима, ложится на грудь.

Неужели она настолько отходчивая?

Да пофиг.

Тем, кого ни разу не ширяли галоперидолом, бесполезно объяснять каково это. Но чисто для справки можно привести список побочных действий.

Усугубление у пациента изначальной тяги к суициду и насилию. Депрессия, галлюцинации, бессонница, сонливость (вплоть до летаргии), тревожность, обострение фобий, психоз. Печёночная кома, аритмия, тахикардия, эпилептические приступы, тошнота, рвота, анорексия, дисперсия, снижение либидо, бесплодие, фригидность, импотенция.

Это самая малая часть списка. Читая который невозможно поверить, что данный препарат одобрен Минздравом.

Я не знаю, откуда я это знаю.

Но я знаю, что самая стрёмная, и одновременно самая угарная побочка – это повышение в организме выработки пролактина, что приводит к увеличению груди и возникновению молочной секреции у обоих полов.

Так может, Бакарди, как Малефисента, просто хочет знать, кто из нас двоих «на свете всех сисее»? Может, и те ушлёпки на консилиуме были просто в шоке, и лупатились на мою грудь, которая превращается в вымя?

Да пофиг.

Чувствую горячее дыхание на своей шее. Спать охота нереально. Надеюсь, когда я очнусь, не обнаружу, что меня доят.

ВЫКЛ/ВКЛ

Вот Никита-Лук – шизофреник, и Репа-Елена Антоновна – неврастеничка.

Вот Игорь Николаевич-Помидор. Обычный в общем-то мужичок, но порой ведёт себя, как настоящий кобель. В смысле, бегает на четвереньках и мочится на ножки стульев, задрав ногу.

Вот Лёшка-Кабачок.

А это Вика-Брокколи – девушка с зелёными, стриженными под расчёску волосами. Брокколи, ага. Уровень моей оригинальности – Маша Бакарди.

Прямо сейчас Вика закатывает один рукав своего безразмерного свитшота.

– Эти твои «Пиздецнахуйблядь», – говорит она, оголяя предплечье, исполосованное сеткой продольных и поперечных шрамов. – Просто нечто.

У Вики на свитшоте принт - сердце, пронзённое ножом и надпись «Self Made».

Логичнее было бы «Self Harm».

Вика снимает крышку со сливного бачка унитаза. Суёт внутрь покоцанную руку и говорит:

– А ещё эти, как их, – она щёлкает пальцами свободной руки. – Клик-Клак?

– Выкл-Вкл. – поправляю я.

«Выключить-включить» – иконка в виде кружочка с палочкой посередине. Более подходящего сравнения не придумать. Хотя, на самом деле, это называется «антероградная амнезия» — дисфункция краткосрочной памяти с сохранением универсальных знаний. Этот тип амнезии связан с нарушением перемещения воспоминаний из кратковременной памяти в долговременную, с сопутствующим частичным или полным разрушением хранимой информации.

Как всегда, я не знаю, откуда я это знаю.

– Выкл-Вкл, точно. – говорит Вика.

Из сливного бачка появляется пакет с зиплоком. Внутри него сигареты и зажигалка. Вика закуривает, предлагает мне. Говорю, что не знаю, курю я или нет. В ответ она прищуривается – может скептически, а может от дыма, который, смешавшись с сортирной вонью, реально режет глаза.

Протягивая мне свою сигарету, Вика говорит:

– И давно это у тебя?

– Чем ты занималась на прошлой неделе? – я съезжаю с вопроса, но принимаю сижку. – Ты помнишь?

Вика закатывает широченную штанину. На икре красуется рваный шрам.

– Это, – говорит она. – Понедельник.

Давно зарубцевавшаяся рана. Её тон уже сравнялся с тоном кожи. Пока я соображаю, что Вика, скорее всего, имеет ввиду какой-то из понедельников прошлого года, штанина поднимается выше, демонстрируя ещё несколько выпуклых розовых отметин посвежее.

– Вот утро вторника и полдень среды. – говорит эта селфхармщица. – Остальные показать?

Самый странный ежедневник на свете.

– Так давно это у тебя? – снова спрашивает Вика.

В ответ я морщусь. Тошнит уже повторять эти три слова.

«Когда это началось?»

Я не знаю.

«В детстве, в юности было подобное?»

Я не знаю.

«Впервые в лечебнице?»

Я не знаю.

«Место прописки?»

Я не знаю.

«Имя, фамилия, дата рождения?»

Я не знаю… Зачем с вами разговариваю. Отвяньте от меня.

Оказывается, такой редкий тип амнезии, как антероградная, вполне может сочетаться с более распространённой её формой – ретроградной.

Вместо прошлого у меня лишь базовые навыки. Вместо воспоминаний – каша из бесполезной, неизвестно как полученной информации.

Первый секретарь ЦК КПСС – Брежнев. Черепная лобная кость на латыни – os frontale. Стыдоба на зумерском – кринж. Тарантино – фут-фетишист. Бесформенный, мешковатый Викин шмот – оверсайз.

Вместо сознания – кроссворд. Кроссворды – интересно, их ещё печатают? А анекдоты?

Упакованная в оверсайз Брокколи-Ви говорит, что во время своих краткосрочных отключений я остаюсь собой, разве что чуть больше матерюсь и рассыпаю проклятья. Это утешает. Раз модель моего поведения не меняется, значит, у меня не какое-нибудь там расщепление личности или типа того. Во всяком случае, так утверждает Вика.

Я возвращаю ей вонючую, дерущую горло сигарету. Как она их только курит? Она затягивается и говорит, что у сигареты вкус пустоты. Очень поэтично. А я, похоже, всё-таки не курящая. После двух затяжек кишечник словно скручивается в узел, и издав утробный протяжный стон, выпускает газы. Не опростаться бы.

Пятая звезда за изысканные блюда местной кухни.

Вика объясняет, что это одна из побочек галика – запор сменяется диареей по сто раз на дню. Уж она-то знает про побочки. У самой менструальный цикл сбит напрочь. От чего бурое пятно на мотне её штанов почти никогда не исчезает.

В ответ говорю, что я и это, блин, знаю. Зато не фига не знаю, сколько мне лет.

Вика берёт меня за плечи и поворачивает в сторону зарешёченного окна, которое в тёмное время суток местные дамы используют как зеркало. Такое отражение, конечно, искажает, но выглядим мы с ней примерно одинаково. И если меня не обманывает мой створоженный мозг, то даже внешне слегка похожи. А может и внутренне. Морковь и Брокколи. Две приунывшие овощные культуры. Две ебанашки.

– Ах! – говорю я с максимально театральной интонацией. – Этот дивный Бальзаковский возраст.

– Какой-какой возраст? – переспрашивает Викино отражение.

– Бальзаковский. – повторяю я. – Это слегка за тридцать.

– А-а-а. – выдыхает дым Вика. – А словечки, как у престарелой княжны, которая завела себе Тик-Ток. У нас в двадцать первом веке это называется «милфа».

Вот зараза. Я улыбаюсь, и слегка стукаю эту крашеную сучку в плечо.

Если при антероградной амнезии просто ощущаешь себя полным идиотом, который забывает надеть штаны, то ретроградная амнезия заставляет тебя чувствовать настоящее, беспросветное, гулкое одиночество. Человек животное стадное. И на самом деле человеку нужно немного. Каждый аутсайдер только одного и желает – поскорее вернуться назад в общество. Человеку нужен человек.

Что-то такое и происходит между нами с Викой. Какая-то вялая, болезненная привязанность. Разбавленное галоперидолом подобие дружбы.

Она появилась тут чуть раньше меня, а может, и чуть позже. Неважно. Подобное тянется к подобному, и вот мы уже заканчиваем друг за другом фразы. Короче, поладили.

В перерывах между инъекциями, когда галик немного попускает, бывает, даже испытываешь хиленькие эмоции. Вот я и улыбаюсь вяло, глядя на Вику. А она - нет. У неё вообще постоянно рожа кирпичом. Симпотная мордаха, но кирпичом. Сроду не догадаешься, что там в этой зелёной голове.

С этим своим покерфейсом она говорит:

– Ну, смотришься ты неплохо. Как говорят мужики…

– Я б вдул. – скривив лицо, заканчиваю я за неё.

– Я б тоже! – раздаётся со стороны.

В дверном проёме парень подпирает плечом косяк. Он складывает руки на груди, и короткие рукава его мед-формы аж натягиваются на бицепсах. Этот качок парит вейпом. Пар такой густой, что кажется, вот-вот ляжет клоками ваты на его стрижку «под ёжик» а-ля девяностые.

Глядя на меня, этот пожиратель стероидов говорит:

– Привет, я Мишган.

Он произносит это по слогам: Миш-ган. Причём, на втором слоге складывает пальцы в пистолет, и типа делает выстрел. Не сводя с меня глаз, говорит:

– Вы сегодня уже были на процедурах? Могу проводить.

– Мишутка, – говорит Вика. – Ты дверью ошибся, или каминг-аут совершаешь? Это женский туалет, так-то.

Он даже не смотрит в её сторону. Как будто нет её. И тут его зовут из коридора: «Миша! Мишган! Тут Николаич снова двоих покусал!»

Несколько мгновений Миша буравит меня взглядом. Потом одаривает, как ему наверно кажется, томной улыбкой. Сплёвывает и сваливает, оставив после себя клубы пара, пахнущие бананом. Из-за двери слышен его голос: «Вот это годную милфу подвезли».

Милфу? Иди подстригись нормально, молокосос.

– А этот Миш, – говорю я. – Ган тот ещё фрукт. Да, Вик?

Вместо ответа она тушит сигарету о свою ладонь.

ВЫКЛ/ВКЛ

Такая вот моя подруженька - считает себя пепельницей. Такая вот Вика-Брокколи - капуста, что сама себя нарезает. С завидным упорством она делает две вещи: самочленовредительствует, и достаёт меня этой долбаной книгой.

Твёрдый переплёт из чёрной кожи.

Так и порывается мне почитать при любом удобном и не удобном случае.

Кожа по краям потёртая и засаленная.

Вика ей прямо одержима.

На обложке ни словечка, ни буковки.

Эта хренова книга могла быть чем угодно: старым гроссбухом, деловым ежедневником. Или же дневником. Когда я впервые увидела её в Викиных истерзанных руках, так сразу и сказала: «Это что ещё, нахер, за дневник памяти, Ви? Ты, блин, серьёзно?»

Заломанные уголки, надорванный корешок.

Эта странная книженция – единственная вещь, что была при мне, когда менты накрыли тот наркоманский сквот, в котором я ошивалась.

Страницы пожелтевшие, или скорее, жёлто-коричневые.

На самом деле, саму книгу я ни разу не открывала, даже на форзаце. И страницы видела только сбоку. Ну и ещё немного боковым зрением, когда Вика мне читала.

Я вообще стараюсь на неё не смотреть.

Не на Вику. На книгу.

Тут как с результатами жизненно важных анализов. Вроде понимаешь, что неизбежно, но всё откладываешь и оттягиваешь тот момент, когда придётся посмотреть в бланк. Тупо страшно.

Этот фолиант недоделанный вообще вызывает какую-то необъяснимую тревогу. Стоит только взглянуть на него, как накатывает такая паническая атака, что аж перехватывает дыхание. Ощущение, будто всё пространство вокруг вибрирует и сжимается. Кажется, что стены, потолок и пол старого дурдома сейчас задрожат, пойдут трещинами и рухнут. Обрушатся на меня, погребая под обломками заживо.

Примерно так я себя сейчас и чувствую, пока Вика листает страницы дневника, положив его себе на колени.

– Нуууу Вииии! – начинаю канючить я. – Давай не сегодня, а?

– Заткнись, – говорит она с непрошибаемым лицом. – И слушай.

ВЫКЛ/ВКЛ

Заткнись и слушай.

Вернёмся к нашей девочке.

На должности няньки-опекуна началась дикая текучка кадров.

Первые не выдержали регулярных вызовов на педсовет. Вторые – визиты в детскую комнату милиции. Ещё одни сдались при постановке на учёт в наркодиспансер.

Вереницей потянулись взятки в учебные заведения, взятки в органы, расходы на разнообразные возмещения ущербов, счета за содержание в реабилитационных центрах.

Так она и росла. Опекуны передавали её друг другу, как переходящее знамя. Вернее, как позорный белый флаг.

Можно было бы подумать, что своим поведением ребенок просто пытался привлечь внимание матери, но нет. Всё только потому, что она просто родилась проблемной мерзавкой.

Кстати, что там с нашей мамочкой?

Ну… она всё так же предавалась своему предназначению. Будто бы в этом был смысл… Будто оно имело значение… Бу…

ВЫКЛ/ВКЛ

Бу-бу-бу-бу-бу-бубубубужас просто!

Имитация интонации вместо эмоций. Да уж, чтец из Ви не ахти.

ВЫКЛ/ВКЛ

Я лежу на «вязках».

Уже из названия понятно, что ничего хорошего в этом нет.

Когда овощ вдруг вспоминает, что он человек, и начинает качать права, его «кладут на вязки» – то есть попросту привязывают к больничной койке. Текстильными ремнями, закрученными в тугие жгуты простынками, даже верёвками. Да кто во что горазд, одним словом. А опытные санитары ещё как горазды. Спеленают от души.

Лежишь, потеешь, зарабатываешь пролежни, «думаешь о своём поведении», без малейшей возможности пошевелиться. И можно реально с ума сойти – хах, смешно! – можно сойти с ума, если где-нибудь зачешется, или над тобой вдруг закружит назойливая муха.

На вязках невозможно закрепить только голову, так что шея остаётся подвижной.

Когда лежишь на вязках, всего и занятий – крутить башкой туда-сюда.

Поворачиваю голову налево.

Там местная прима Катя-Капуста напевает: «Девочка-разноцветная витаминка!»

Полулёжа, она развалилась на соседней койке, закинув одну варикозную небритую ногу на другую. Мурлычет: «Сегодня я буду любить тебя сильно!» – и накручивает на пухлый палец седую прядь. Капуста белокочанная.

Почему-то мне казалось, что она моложе. Какая «витаминка», алё? Женщина, вам бы лучше из Аллегровой что-нибудь.

Поймав мой взгляд, эта шальная императрица подмигивает и посылает воздушный поцелуй. У меня вырывается:

– ПРОБЛЯДЬ!

Поворачиваю голову направо.

Там другая капуста – Брокколи.

Подвинув свою койку почти вплотную к моей, она уселась на неё по-турецки и отгоняет от меня мух.

Её руки, руки Ви – они все в свежих порезах. Ровные прямые и волнистые рваные. Некоторые крестиком и даже хэштегом. Новые шрамы покрывают кожу настолько плотно, что под ними даже невидно старых.

Ви ковыряет едва зажившие раны ногтями. Расчёсывает и отрывает болячки с мясом. Под ними – сукровица. Под некоторыми – желтоватый гной. Самые свежие ещё сочатся кровью. Тёмные струпья шелухой крошатся на пол, осыпая нахлопанное Викой мушиное кладбище.

Когда торчишь в психушке, всего и занятий – ловить мух, да ковыряться в себе.

– Ви, – говорю я. – А ты случайно меня не хочешь?

Смущение, удивление, обескураженность – эмоции, которые сроду не увидишь на Викином лице. Вместо ответа она отвешивает мне пощёчину, и ещё один крылатый трупик летит на пол.

Проморгавшись от заботливой оплеухи, шепчу:

– Просто мне кажется, – кошу глазами в сторону Кати. – Что все в этом дурдоме хотят меня трахнуть.

– Давай я тебе почитаю. – говорит Ви, отрывая очередную болячку.

Делаю вид, что не слышу её, прошу попить. Придерживая меня за затылок, подруга поит меня из своей кружки. Чёрный чай без сахара в ней насколько крепкий, что вяжет во рту. Словно не глоток сделала, а ложку песка схавала.

Заметив мою скривившуюся гримасу, Вика отпивает сама. Говорит:

– На вкус как ничто.

Охренеть как поэтично.

– Так тебе почитать? – снова спрашивает Ви.

Опять она за своё. И не отстанет ведь. Я закатываю глаза, Ви говорит:

– Если хочешь, могу оставить вас наедине.

Поворачиваю голову налево.

Катя жрёт меня взглядом, поглаживая свою морщинистую шею и дряблую зону декольте. Поёт: «Пока в голове моей действие витамина!»

Поворачиваю голову направо и огребаю новую пощёчину. Очередной чёрный комочек дёргает лапками и крылышками. Он лежит у Ви на ладони рядом с круглым, едва различимым шрамиком.

Затушенная об кожу сигарета – это термический ожог третьей степени. Поражению подвергаются как эпидермис, так и сам дермальный слой.

Конечно же я не знаю, откуда я это знаю. Но точно знаю, что даже при эталонной регенерации до полного заживления несколько недель. А уж до разглаживания шрама…

Бляха…муха… Сколько же я тут торчу? Месяц? Месяцы? Хотя… Может, то была другая рука. Да и вообще… Пофиг.

Поворачиваю голову направо.

– Ок, Ви. Я вся внимание. – говорю я, и закрываю глаза.

ВЫКЛ

ВКЛ

Тогда слушай.

Что там дальше?

А дальше у нас «Воссоединение» – штука ещё более бессмысленная, чем «Предназначение».

«Воссоединение»… подумать только…

ВЫКЛ/ВКЛ

Если задуматься, то каждое пробуждение – это собирание паззла.

Сегмент: звучит мелодия, твоя любимая на будильнике.

Сегмент: первый осознанный после сна вдох пахнет твоим любимым кондиционером для белья.

Ещё сегмент: поднимаются веки. Перед глазами люстра, на которую ушла едва ли не половина твоей зарплаты.

Паззл складывается мгновенно: ты дома, в своей постели. В безопасности.

Но бывает и так, что картинка вырисовывается не так быстро. Например, как у этой девушки, которая только что очнулась.

Она чувствует, как моргает. Как смыкаются веки, и как при их движении ресницы обо что-то чиркают. Ощущает, как прямо распахивает глаза, но всё равно ничего не видит. Только темноту.

Следом за зрением подводит обоняние. Её нос – он как будто заложен, не дышит. Она разлепляет пересохшие губы в попытке глотнуть воздуха – не выходит. Рот тоже словно чем-то забит.

Совсем рядом, прямо над ухом, кто-то мычит:

– Ммм!

Бедняжка не сразу соображает, что это мычит она сама.

При попытке пошевелить головой непонятная сила давит на затылок, вжимая лицо во что-то мягкое и обволакивающее, не позволяющее сделать даже слабенький вдох. Отчего в застывшей перед широко раскрытыми глазами кромешной тьме уже мельтешат белые мушки.

МММ!!!

Девушка всё же исхитряется немного повернуть голову. Самую малость. Нос сплющен, но одна ноздря освободилась. И она изо всех сил втягивает в пустые лёгкие воздух, а вместе с ним ловит кислородное опьянение. Голова хоть и остаётся неподвижной, но моментально идёт кругом.

М-М-М-М…

Снова вдох.

Что есть мочи одной ноздрёй. Пахнет, как больничное постельное белье после стирки хлоркой. И ещё чем-то приторно-фруктовым.

Выдох.

М-М-М…

Итак, голова неподвижна. Что там с остальным? Например, с руками. Кажется, она их не чувствует. Поэтому и мычит своим полузабитым ртом на выдохе:

МММ!!!

Хотя нет, чувствует. Руки скрещены на груди и прижаты её же корпусом – вот и онемели. При попытке ими пошевелить тысячи иголочек вонзаются в плоть от плеч до самых кончиков пальцев.

МММ-МММ!

Спокойно.

Просто случается так, что паззл приходится собирать вслепую, на ощупь… ногами. Ведь походу, только они и свободны.

Первым делом найти точку опоры. Вот она. Под босыми ступнями холодный пол. Хорошо. Теперь нужно оттолкнуться, рвануть, броситься. Изо всех сил и… Получается просто дрыгнуться. Вяло, беспомощно и бесполезно. Но всё же при этом подобии рывка всё тело приходит в движение. Медленное, поступательное смещение. Откуда-то снизу при этом раздаётся характерный тихий скрип металлических колёсиков.

М?

А картинка-то из паззла складывается совсем нелицеприятная.

По всему выходит, что привязанная к больничной каталке, эта несчастная лежит на животе, стоя при этом ногами на полу. Кто-то уложил её на каталку буквой «Г», уткнув лицом в воняющую хлоркой подушку. А ещё наша девушка очень надеется, что тактильные ощущения кожи её обманывают. Ведь если им верить, то она совершенно голая. Из чего следует, что её не сложили буквой «Г». Её поставили раком.

МММММ!!!!!

Параллельно своему задушенному подушкой воплю, она слышит щелчки затвора фотокамеры. Кто-то фоткает её голый зад.

МММММ!!!!!

А дальше с этой бедной задницей происходит вещь ещё менее приятная, чем несогласованная фотосъёмка ню.

Пальцы, сильные жёсткие пальцы впиваются в обе ягодицы. Сжимают их. Потом резко, грубо раздвигают, до рези в коже растягивая промежность.

МММ!!! МММ!!! МММММ!!!

Звук плевка почти ожидаем.

Обильный, смачный харчок прямо на анус. Влага стекает вниз, собирается на половых губах, и капает на внутреннею сторону бёдер.

Неизвестный верблюд-фотограф прямо истекает слюной.

Происходящее дальше тоже вполне ожидаемо: что-то твёрдое тычется в правую ягодицу, шлёпает по ней. Потом по левой и снова по правой. Отшлепав по мягкому, упирается в копчик. Опускается, поднимается. Водит сверху вниз.

Эта штуковина, эта непонятная твёрдая хреновина – это будто бы банан. Да, банан. Такая вот незамысловатая ассоциация возникает во вжатой в подушку голове. Возможно, потому что тот приторно-фруктовый аромат, напополам с хлоркой – это ничто иное, как запах банана.

Хотя голову девушки уже ничто не держит, она не пытается кричать или позвать на помощь, а просто продолжает мычать и кусать подушку, намокшую от слюней со слезами.

МММММ…

Одни скажут про психологию жертвы. Беспрекословное подчинение явно доминирующей силе, удав с кроликом, и так далее. Другие посчитают это защитной реакцией, или даже смирением. Может, процитируют: «Дай мне сил принять то, что я не могу изменить…» – вот эта вот вся чушня.

Так рассуждать могут только те, кто не стоял связанный раком, с приставленным к голой заднице членом.

Защитная реакция, как же.

Хотя… Ведь самая распространённая форма защитной реакции – говорить о себе в третьем лице, верно?

Можно сколько угодно абстрагироваться, но насиловать сейчас будут меня, а не условную «бедную девушку».

ВЫКЛ, ВЫКЛ, ВЫКЛ!!!

К сожалению, по заказу это не работает.

Поддавшись непонятному, внутреннему импульсу, я снова вяло дёргаюсь, и каталка вновь немного сдвигается, скрипнув колёсами.

Тяжёлый, оглушающий удар по затылку не был ожидаем.

Непроглядная тьма пред глазами взрывается фейерверком, а звуки становятся приглушёнными, словно вату в уши набили, сквозь которую слышу своё МММММ…

Что ж, возможно, у смирения и есть смысл. А конкретно у моего даже имя - «галочка».

Прямо сейчас галик меня догоняет, и я ловлю лютейший приход, от которого становится… Правильно, пофиг.

Пофиг на член, который в меня вот-вот воткнут против моей воли.

Эй, можно там побыстрее? Давай, заканчивай уже. А то спать охота нереально.

Пофиг на внезапный, болезненный кишечный спазм.

Пофиг на ещё одну подачу по затылку, от которой становится легко-легко. Даже живот попускает.

Пофиг на новый запах, вернее, вонь, что примешивается к хлорке и банану.

Пофиг на чьи-то едва различимые возгласы: «Это чё за… Чё за нахуй!? Ты чё это…Фу! Фу, блядь!»

Пофиг на очередной удар.

Пофиг, пофиг. П-о-о-о-фиг.

Пофиг…

ВЫКЛ/ВКЛ

Растоптана, раздавлена, размазана – подойдёт любая клишированная метафора. Я вывернута наизнанку, использована и выброшена. А ещё я снова на вязках.

Как всегда, рядом Вика. Со своим неизменным покерфейсом и кровавым пятном на штанах. Её долбаный дневник, который вроде как мой, тоже на месте.

Когда прозябаешь в дурке, каждый день – День Ебанутого Сурка.

– Ви… – я открываю было рот, но тут же смолкаю.

Она кивает. Она всё знает. Она говорит, что из-за этого отморозка здесь только вагины старушек могут чувствовать себя в безопасности.

Вика говорит:

– Это не твоя заслуга.

Что, блин? Заслуга? Что она такое городит? Пытается мне втереть про виктимблейминг?

Проглатывая ком в горле, говорю:

– Я может и не знаю, что да как устроено, но точно знаю, что есть правила, закон, правосудие…

– Беспредел. Безнаказанность. Блат. – перебивает меня Ви.

Давясь слезами, сиплю:

– Права человека…

– Сказала говорящая морковь. – отвечает она.

Злая, злая циничная капуста.

Я отворачиваюсь в другую сторону, чтобы не видеть её бетонную рожу. Чтобы она не видела опухшую от слёз мою.

Сегодняшний День Ебанутого Сурка всё же немного отличается от предыдущих. Похоже, меня перевели в какое-то другое отделение. Кругом одно старичьё. В палате буквально на каждой койке по бабке. И через дверной проём видно, как по коридору шоркоются и заглядывают внутрь деды. Они все кряхтят, бубнят, шаркают по полу ногами. Потрескивают ревматоидные суставы, шамкают беззубые рты. Пространство прямо наполнено звуками старости. К ним добавляется чирканье зажигалки. Вика закуривает прямо в палате. И ведь никто не против, даже не делает ей замечаний. Наглая, наглая борзая капуста говорит:

– Давай я тебе почитаю.

В ответ только зубами скриплю. Я уже и забыла, каково это - испытывать чистые, неразбодяженные галоперидолом эмоции.

Мария Михайловна, мне нужен укольчик!

Смутно знакомая старуха с койки напротив поёт: «Между нами пальба! Пау-пау!»

Мария Михайловна, хотя бы кубик!

– Так тебе почитать?

– Твою мать, Ви! – поворачиваю голову к ней. – Меня изнасиловали! Слышишь? Хотя бы изобрази сочувствие, сучка!

Да куда там. Со своим стандартным отсутствующим лицом она говорит, что формально, чисто формально, изнасилования скорее всего не было.

Тот спазм. И тот запах… Мой кишечник не вывез-таки столовскую кухню. Меня избили и едва не изнасиловали. То, что я при этом обделалась, по мнению Ви должно меня успокаивать.

Мария Михайловна, ну хоть пол-кубичка!

Хотя, нафиг укол. Где там этот нож, которым себя калечит Вика? Где она его прячет, эта проныра? Эй Ви, дай мне свой сраный ножик! Или хотя бы позови Бакарди.

– Я слышала, – говорит моя так называемая подружайка. – Память у мух всего три секунды.

Ви говорит:

– Ты как мушка.

Сделайте мне укол или дайте нож, пожалуйста.

Ви говорит:

– Бззз

Я муха.

Бззз

Пойду поем говна.

Бззз

Ой. Меня ебут.

Бззз

Ой. Меня ебут.

Бззз

Ой. Меня ебут.

Бззз

Я муха.

Бззз

Пойду поем говна.

Бззз.

Иголку в вену или ножом по ней, умоляю.

– Подумай. Бакарди в тебя не с проста вцепилась. Будет ли она писать по тебе научный труд, ставить на тебе опыты или доить дотации, раз ты такая уникальная – неважно. Важно то, что она тебя отсюда не выпустит. Мишутка тоже не отстанет, уж поверь. – говорит Вика. – Тебя здесь залечат и затрахают.

Она смахивает струпья своих болячек, мёртвых мух и пепел с раскрытого на её коленях дневника:

– Или ты подотрешь сопли и попытаешься вспомнить хоть что-то, что поможет тебе отсюда свалить.

Бу-бу-бу-бу-бу-бу.

Настырная, настырная упрямая капуста говорит:

– Так тебе почитать?

– О, да! Конечно! Почитайте мне, мистер Райан Гослинг! – отвечаю я, отворачиваясь.

Когда каждый день – День Ебанутого Сурка, всего и занятий – глупо шутить. Сарказм и плоский юмор – самая беззащитная защитная реакция.

– Ной. – говорит Ви. – Персонажа Гослинга звали Ной.

ВЫКЛ/ВКЛ, вернее БЗЗЗ…

Слушай и не жужжи.

Итак, «Воссоединение».

Точно неизвестно, с чего в мамочкином сердце вдруг нашлось место для доченьки. Может, с диким опозданием проснулся материнский инстинкт, а может, вспомнился пресловутый стакан воды. Или как там это происходит у родителей?

Да вот беда, самой доченьке, этой твари неблагодарной, оно уже на хрен не сдалось. Всё, чего ей хотелось, это пить, дуть, колоть и пудрить. Ну ещё трахаться, словно у неё бешенство матки, и встревать во всевозможные неприятности. Саморазрушение среди молодых нигилистов – самый популярный способ досадить предкам. И ничего с этим не поделаешь.

БЗЗЗ…

Всё же Бакарди сделала мне укол. За что ей огромное спасибо. Но выглядит всё так, что это она мне за что-то благодарна. И благодарность свою она выражает ну очень рьяно. Иначе что её голова делает между моих ног?

Когда она своими винирами начинает покусывать мои нижние губы, с моих верхних губ срывается:

– ПИЗДОЛИЗКА! КОБЛА ЕБУЧАЯ!

Горячая, сопящая возня в моём паху замирает.

Главврач приподнимает голову, и ниточка слюны тянется от моего лобка до её языка. Вот так, вывалив изо рта язык, с прилипшим к нему завитым волоском, она смотрит мне в глаза и говорит:

– Как зе это…

Потом смотрит туда, где только что было её лицо, и уже подобрав помело, повторяет:

– Как же это…

Её взгляд мечется с моих глаз на лобок, туда-сюда. Обслюнявленный, с размазанной помадой рот, шепчет:

– Да как же это… Как же это… Девочка… Как же это… Как же это…

Когда это я успела стать «девочкой»? Что она блеет?

На самом деле, язык Марии Михайловны и её надутые губёхи – они вытворяли там что-то нереальное. И если бы не галоперидол, ощущения были бы просто волшебными. А так, что клитор, что натоптыш на пятке – чувствительность одинаковая. Да и сухо у меня внутри, как в пустыне. Уж я-то знаю, о чём говорю. Один верблюд уже пытался побывать в моей Сахаре. Теперь вот ещё одна престарелая, блеющая овца туда же.

Да пофиг. Спать охота нереально. Надеюсь, когда я очнусь… Впрочем, ни на что я уже не надеюсь.

БЗЗЗ…

Всё переворачивается с ног на голову. Вернее, чужая голова между моих ног сменяется моей головой между чьих-то ляжек.

Свежая, едва проклюнувшаяся седая щетина на чужом лобке колет кончик моего носа. Перед самим носом вздымается и опадает живот. Он плоский, но рыхлый, морщинистый, покрытый лопинами растяжек. Старческий живот. Чуть выше, в такт животу, двигается грудь. Вернее, даже не грудь, а два шарообразных холма вздымаются над всем телом, направив вверх стоячие соски.

Как так вышло, что мужики внушили женщинам: мол, безволосый лобок, как у неполовозрелых, естественным образом сочетается с гипертрофированными сиськами?

Наверное, от нахлынувшего на патриархат гнева у меня вырывается:

– ВЫР-ВЫР-ВЫЫР!

Мои губы, мой рот, едва ли не вся нижняя часть моего лица погружена в самое что ни на есть лоно. И я фырчу в эту дряблую вагину, как лошадь:

– ХРР-ВРР-ФРРРРР! – от чего мягкая, тёплая плоть, что прижата к моему лицу, вибрирует и хлюпает.

Следом всё ублажаемое мной тело приходит в движение. Ляжки конвульсивно сжимают мою голову, спина выгибается дугой. Сиськи-шары, эти инородные предметы со шрамами снизу, трясутся, как два желейных пудинга, и вот между ними появляется лицо их хозяйки. Лицо какой-то озабоченной старушенции. Она убирает с потного лба мокрые обесцвеченные волосы. Таращит на меня округлившиеся глаза. Рот её открывается буквой «О», и словно сдерживая вскрик, она накрывает его своей морщинистой рукой с отвратительно-несовременным французским маникюром.

У меня вырывается:

– ВЫР-МЫР-ФЫРРРР!

БЗЗЗ…

Я муха.

И я отказываюсь понимать, что за хрень здесь вообще творится.

БЗЗЗ…

Ноги жжёт почти нестерпимо.

Жизнь промелькнула перед глазами. В моём случае не метафора. Моя коротенькая жизулька проносится блёклыми размытыми вспышками, наполненными вязками, инъекциями и насилием. Проносится и подходит к концу. Вернее, подкатывается на каталке, прямиком к печке.

Когда от моих ступней до жерла печи остаётся всего один Мишин шаг, его окликают:

– Мишутка, а Мишутка.

Каталка останавливается.

Конечно, это голос Ви. Куда ж без неё. Вон она, сидит на полу, прислонившись к перевёрнутому на бок инвалидному креслу. Нижняя часть ее лица и шея в крови, как у нахлеставшегося крови вампира. Вокруг валяются носилки, сломанные каталки, торчат рогатые стойки для капельниц и другие медицинские приспособления. Будто весь этот хлам разметало по полу от того, что Вику просто бросили в эту груду железа. Хотя, может, и правда бросили. Не сложно догадаться, кто.

Но этот «кто» даже не смотрит на Вику, которая меж тем пытается встать. У неё почти выходит, но ноги подгибаются, и она шлепается на задницу. Задевает колесо инвалидного кресла, отчего оно начинает крутиться с протяжным скрипом на весь подвал.

Да, мы находимся в подвальном помещении. Окон нет, низкий потолок, спёртый, сырой воздух. Это определённо подвал. Да и где ещё может располагаться котельная?

Викины губы расквашены. Лопнувшие вареники с вишней, а не губы. В остальном ни один мускул не дрожит на её лице, как не дрожит и её голос. Она вытирает подолом толстовки кровь с лица. Любопытно, что может стереть с её моськи это каменное выражение? На свете такое вообще существует?

– Мишутка, – говорит она. – Ты близок к тому, чтобы очень, очень по-крупному налажать.

Миша ведёт себя так, будто и самой Вики не существует. Словно нет её. Жаль, что меня не игнорит так же.

– Ну что, тварь, – говорит он мне, и сплёвывает на пол. – Селфак напоследок?

Он присаживается на корточки рядом с каталкой, прижимается своей щекой к моей. Здоровенная рука с зажатым в ладони мобильником выпрямляется вверх, над нами. Включается фронталка. На экране два лица.

Белок моего правого глаза залит внутренним кровотечением, и веки уже заплывают сизо-красными гематомами. Не считая этого, я ничё такая девчуля. Кожа гладенькая, как та самая попка у младенца - никаких там «гусиных лапок» у глаз, ни «стиральной доски» на лбу. Эй, какая «женщина», какая «милфа»? Вот ведь шалашовки завистливые. Мне ж годков восемнадцать от силы.

А вот Мишино лицо, даже в сравнении с моей попорченной аватаркой, выглядит не ахти. Оно всё осунувшееся, заострённое. Ввалившиеся глаза с чёрными, как у сердечников, кругами. Но особенно жалко смотрится его реденький, с залысинами, ёжик. Почти седой, который поначалу казался белобрысым. Спрашивается, с какого перепуга я называла этого дядьку парнем?

Камера телефона щёлкает.

Моё лицо на экране неподвижно, а вот выражение Мишиной тупой хари постоянно меняется. То он улыбается, то показывает язык. Вот он целует меня в щёку, а вот уже кусает за мочку уха.

Он делает ещё одно фото и выключает камеру. Экран гаснет. Каталка вновь двигается к печи. И тут Мишу, которого надо бы называть Михаил, опять зовут.

– Мишенька! – на сей раз это не Вика.

Мишенька шевелит желваками и снова харкает на пол. Каталка опять останавливается. Мои ступни теперь на таком расстоянии от печи, что если вытянуть носки, то… Лучше этого не делать.

– Мишенька, у тебя всё хорошо?

В раскрытой двери появляется старуха в белом халате. Мишган подходит к ней.

– Чё припёрлась?

Старуха берет его лицо в ладони и заглядывает в глаза:

– Всё в порядке?

– Чё припёрлась? – он сбрасывает её руки, отстраняется. – Чё тебе надо?

Бабка снова тянется к Мишиному лицу, но он её отталкивает.

– Мишенька, ты только не злись…

– Да хули «не злись»? – Мишган повышает голос. – Я же сказал, что всё сделаю. Чё ты вечно лезешь, а?!

– Нам показалось, мы слышали шум. Я просто хотела убедиться…

Эта лебезящая перед Мишенькой бабка, эта пресмыкающаяся перед ним старушенция – я еле узнаю её. Только по инициалам А.Б. на белом халате, только по непотребно-большим сиськам под этим халатом я догадываюсь, кто она.

Баба Бакарди кудахчет и прижимает к груди сухонькие ладошки, её «Мишенька» матерится и размахивает своими руками-базуками. Разгорается скандал.

Можно было бы и дальше понаблюдать за чужой драмой, да ноги отвлекают. Мои ноги, мои бедные ноженьки – они сейчас буквально запекаются. Пот едва успевает выделиться, как тут же испаряется с кожи цвета варёного рака, которая вот-вот пойдёт волдырями. Уверена, стопы уже покрылись хрустящей корочкой.

Хитрожопый Мишган расположил пряжки-утяжители ремней снизу под носилками – никак не дотянуться, даже если бы руки были свободны. Остаётся только кусать губы и ёрзать ступнями, в кровь натирая лодыжки о ремни. Всё равно, что облегчать страдания, причиняя себе новую боль.

Помимо старпёрской разборки, здесь в подвале происходит ещё кое-что. Сидящая на полу Вика лезет себе в штаны. Засунув руку едва ли не по локоть, шерудит ей внутри, словно что-то ищет, или офигенно несвоевременно мастурбирует. На мотне треников проступает красное пятно. Оно растёт, расползается по ткани, пропитывает её. Вика вынимает окровавленную руку, что-то сжимая в ладони. Какой-то предмет, который она тут же толкает в мою сторону. Он скользит по кафельному полу, и останавливается рядом с каталкой, прямо в луже Мишиных харчков. Это нож. Скорее, даже кинжал с коротким, в ширину ладони, обоюдоострым клинком.

Парочка так увлечена выяснением отношений, что ничего не замечает. Ещё одного шанса не будет точно.

Максимально втянуть живот, как инстасамки на себяшках. До боли в лёгких выдохнуть весь воздух. Теперь тянуть, тянуть, тянуть на себя руку со всей мочи. Ремень сдирает кожу сначала на запястье, потом на кисти, в конце – на костяшках пальцев.

Освободив руки, я чуть поворачиваюсь в пояснице, и насколько могу, свешиваюсь с носилок. Тянусь за ножом, мысленно приказывая рукам не трястись. Хватаю его, и возвращаюсь на исходную. Непроизвольно зажмуриваю глаза, и вся прямо сжимаюсь в комок. В голове стучит пульсом: «Только бы не заметили».

Не заметили.

Вот и хорошо. Не обращайте на меня внимания. Я просто муха, что запуталась в паутине. На самом деле, у меня нет надежды на какое-то там спасение, просто эту отупляющую боль в ногах уже невозможно терпеть.

Миша так и не застегнул верхний ремень, но средний всё равно не позволяет согнуться и достать до ног. Под чужую ругань я пытаюсь от него освободиться.

Я режу.

– Мишенька, я же просто о тебе забочусь!

– Да в топку твою заботу! Просто не лезь ко мне!

Я режу.

– Как ты не понимаешь, я же только добра для тебя хочу!

– В топку твоё добро! Не лезь ко мне!

Я режу, режу, сука, режу.

Рукоять ножа в моей ладони скользкая и склизкая, вся в Мишиной слюне с соплями. Мерзость. Клинок, покрытый гравировкой из каких-то закорючек, весь в Викиной крови. Гадость. О том, откуда Ви этот кинжал достала, и о том, что она всегда там его прятала, лучше не думать. Нефиг думать, надо резать.

И я режу.

– Без тебя справлюсь! Иди лучше ебанатов своих успокой! Я так-то и для них это делаю, между прочим! Один за всех отдуваюсь! А ты только и делаешь, что постоянно ко мне лезешь!

А я режу.

– Не лезь! В мою! Жизнь!

Мишган выталкивает Бакарди и захлопывает за ней дверь.

Я режу.

– Это что за нахер? Ты что это удумала, тварь?

Я перестаю резать.

В несколько прыжков Мишган подскакивает ко мне. Рядом с каталкой он поскальзывается и теряет равновесие. Его обутые в шлёпанцы ноги взмывают в воздух так резко, что один шлёпок, соскользнув, улетает прямо в печь. Едва не рухнув на пол, этот амбал падает на каталку, с размаху клюнув меня в живот мордой. Но тут же поднимается. Даже прямо вскакивает, словно его подбрасывает. При этом он всей своей перекаченной, стероидной массой отталкивает каталку так, что она аж закручивается вокруг своей оси.

Меня кружит, и всё вокруг проплывает перед глазами, как лента панорамного изображения: вот пылающая печь, следом тянется кирпичная стена. На стену наплывает гора больничного хлама. Сидящую посреди хлама Вику сменяет шатающаяся туша Миши, которую сменяет дверь.

Вот снова печь и снова стена. Вот хлам. Вот Вика сидит. Вот Миша навзничь падает. Вот в распахнутую дверь входит Бакарди.

Каталка проворачивается ещё раз и останавливается. В поле зрения стоп кадр. Справа – Вика на заднице. Слева – Бакарди на коленях. Посередине – Миша на спине. На подошве его единственного шлёпанца блестит харчок. Из его шеи, прямо под подбородком, торчит рукоять ножа.

От моих ног идёт дым.

Уложив Мишину голову себе на колени, Бакарди её обнимает и орёт навзрыд, раскачиваясь вперёд-назад. Так-то пофиг на чужие драмы, но от крика этого реально кровь стынет в жилах. Без всяких метафор. Переходя из гортанного рычания в исступлённый, грудной вопль, из её глотки рвётся всего одно слово – «сынок».

Если поспрашивать, здесь в дурдоме могут рассказать, как Мария Михайловна Бокарёва устала от заявлений о домогательствах и изнасилованиях, что сыпятся на ее сыночку-кровиночку. Как она заколебалась давать взятки с отступными. Когда она в край заманалась это всё утрясать и улаживать, её осенило: овощи, что ты с ними не делай, заявы не накатают. «Пристроила своего выблядка», говорят в дурдоме. То-то и оно, что он её выблядок. Поэтому она и воет истошно, как должно быть воет самка дикого зверя, готовая за своего детёныша рвать любого в клочья. К чему она, собственно, сейчас и приступает.

Бакарди хватает Вику за уши, и долбит её зелёным затылком об пол. От этого зрелища у меня камень с души падает, ведь я уже всерьёз думала, что Ви – мой сраный Тайлер Дёрден. Но нет, она существует на самом деле. Она вполне осязаема. И Бакарди её сейчас осязает по полной.

Обезумевшая от горя старуха взобралась на Вику верхом. Откуда только силы берутся, жажда мести придаёт? Впрочем, Ви не сопротивляется. Видать, Мишган ей неслабо навалял напоследок. Старушечьи пальцы обхватывают девичью шею, сжимают её, хрустя полиартритными суставами. Бакарди наваливается на руки всем весом, от чего Викино лицо быстро приобретает пунцовый цвет. И всё это время Вика не сводит с меня глаз, пока они, её глаза, не закатываются под верхние веки.

И тут у меня в голове что-то щёлкает.

Это как получить щелбан, но только изнутри черепной коробки – щёлк! Следом ещё пару щелбанов – щёлк-щёлк… Потом – бах! – кулаком с той стороны лобной кости. И будто бы тонкие, хваткие пальцы лезут прямо из горла. Щекочут нёбо и язык, царапают дёсны. Шкрябают по зубам, и зацепившись за них, словно крючья, разжимают челюсти.

Из моего раззявленного рта вырывается:

– ДА ЧТОБ ТЫ СГОРЕЛА, ПИЗДОРВАНКА!

Поначалу ничего не происходит. Только Бакарди поворачивает ко мне перекошенную рожу и сообщает, что теперь моя очередь. А потом из-под её халата начинает валить дым. Густой, как пары вэйпа, что выдувал её выблядок. Сам халат покрывается чёрными пятнами пропалин, сквозь которые прорываются огненные язычки. Молотя по себе руками, Бакарди вскакивает с неподвижного Викиного тела. Пропитанный укладочными средствами стайлинг вспыхивает мгновенно. Вонь палёной волосни и плоти шибает в ноздри, почти ультразвуковой визг режет уши.

Жуть, конечно, но по сыну она вопила страшнее.

Тощая, сухонькая старуха с этой своей пылающей шевелюрой - она похожа на горящую спичку с сиськами.

Спичка падает на пол. Скрючивается, сжимается. Скукоживается и затухает. Лежит, дымится. Со стороны раздаётся:

– Это было мощно. – как ни в чем не бывало, Ви прихлопывает тлеющие подпалины на своем свитшоте. Рукавом утирает рот. На губах ни царапины. – Не знала, что ты так умеешь.

Она дёргает рукоять ножа в Мишиной шее – не поддаётся, лезвие застряло между позвонками. Только кровь из расшарошенной раны полилась, да на губах вздулись красные пузыри. Вика встаёт, переступает через обугленное тело Бакарди, и подходит к каталке.

– Пойдем. – говорит она, расстёгивая ремни, которые я так и не дорезала. – Похоже, всё выходит из-под контроля, а нам ещё нужно кое-что забрать.

Я свешиваю ноги с каталки, и словно наступаю на ежей, обмотанных колючей проволокой. Охнув, падаю на четвереньки.

ВЫКЛ

ВКЛ

Ноги болят почти что терпимо.

Меня прёт галоперидол и катит на инвалидном кресле Вика. Пока она возит меня по каким-то еле освещённым проходам, есть время подумать. Собрать паззл.

Мишган. Ножи и скользкие от харчков полы – смертельно опасные штуки. Всё просто. Бывает.

Бакарди. Здесь сложнее. Какова вероятность того, что в кармане её халата взорвался баллон для заправки зажигалок? Небольшая, но есть. Тоже бывает.

Или это был ФССЧ – Феномен Спонтанного Самовозгорания Человека. Явление редкое, практически неизученное, но существующее, официально зарегистрированное. И такое бывает.

Брокколи. А вот тут всё сложно. Какова вероятность того, что разбитое в кашу лицо за считанные минуты превращается в гладенькую мордашку? Нулевая. Такого не бывает.

Хотя, вообще пофиг.

Для глупой мухи я многовато думаю. Попытки найти всему выходящему за рамки рациональное объяснение – всего лишь ещё одна защитная реакция.

Мы двигаемся по длинному узкому коридору, подсвеченному редкими тусклыми лампочками. Под потолком тянутся трубы, вдоль стен уложены кабеля.

Поворот.

Снова коридор, такой же как предыдущий.

Ещё поворот.

Мы петляем по переходам и закоулкам технического этажа наобум, блукаем наощупь.

Опять поворот.

Это как лабиринт мозговых извилин. А я – случайная и неуместная мысль, что в нём затерялась. Заплутала в закоулках сознания. Потерянная, не до конца додуманная мысль.

Снова поворот.

Уже два раза мы возвращались назад в котельную. Кажется, заблудились.

Поворот, поворот.

Только бы не ещё один «вотэтоповорот». Не смотря на галик, достали уже все эти внезапности.

Ви толкает инвалидное кресло, и мои непропечённые ноги, что с него свисают, будто бы плывут над полом.

Каков кадр, а Квентин?

Разглядывая вздутые на коже волдыри, говорю:

– Там в котельной… Это что такое вообще было?

– Да забудь. – раздаётся Викин голос сквозь скрип колёс. – Клик-клак и всё.

Выкл-Вкл, твою мать. И у кого из нас ещё амнезия? Вредная, вредная саркастичная капуста. Я не вижу её лицо, но уверена, что на нём ни намека на ехидство. Только бетон. Наклонившись к моему уху, Вика спрашивает:

– Сама-то как думаешь?

Это всё нереально, не по-настоящему. Ничего этого не существует. Меня не существует. Вот что я думаю.

– Думаю, что я героиня паршивого рассказика, стилизованного под записки сумасшедшей. – отвечаю я. – И всё вокруг, включая меня саму, просто выдумка бездарного графомана.

– Тогда приготовься. – говорит Вика за моей спиной. – Твой писака приготовил для тебя ещё пару твистов. И ты не героиня, кстати. Ты дева в беде.

Да в рот тебе мои обожжённые ноги, Ви! Сколько ж можно?!

Хватаюсь за колёса коляски, спицы лупят по пальцам. Со всей силы сжимаю обода, от чего по инерции едва не слетаю с застопорившегося кресла. Запрокинув голову и глядя на перевернутую безучастную рожу, говорю:

– Тогда почему бы тебе не перестать себя вести, как персонаж а-ля загадочная сука-интриганка, и не выложить бедной деве всё, как есть?

Перевёрнутая безучастная рожа объясняет, что это довольно сложно рассказывать что-либо человеку, который периодически забывает… Забывает всё.

Вика говорит:

– По-твоему, я не пыталась?

КЛИК-КЛАК

Что ж, послушай в очередной раз.

Как оказалось, кое-что можно было сделать.

Сначала мамочка кое-что придумала.

Из самых лучших побуждений, естественно. С самым благим умыслом, конечно же. Ни в коем случае не ради личного спокойствия, или в угоду своему родительскому собственническому эгоизму. Нет-нет. Всё только, чтобы спасти свою безмозглую, заблудшую доченьку. Только ради неё.

Потом мамочка кое-что сделала.

Какое-то дремучее таинство. Какой-то запретный и забытый ритуал. Некий тёмный обряд провела она над своей непутёвой дочуркой. Чтобы оградить и защитить её, само собой. Чтобы ничто и никто в этом мире не смог навредить ей. В особенности, она сама. Она сама – это дочурка, естественно. Мамочка разве может причинить вред своему чаду?

И оно сработало. Даже более, чем. Теперь, во что бы эта бедоноска не вляпалась, это не имело никаких последствий. Запрещённые вещества теперь не уничтожали ее изнутри, не разрушали печень, сердце, мозг. Ни один сексуальный партнёр не мог заразить её ЗППП. Да что там, её не брала ни одна зараза, а любые травмы заживали стремительно, буквально на глазах. Абсолютная неуязвимость – мечта любого отщепенца.

Один нюанс. Чёрная магия - она, как сильнодействующие препараты, имеет массу побочек.

Очень скоро эта тупица смекнула, что напрасно доверилась своей сердобольной мамочке.

Любая, даже самая тяжёлая наркота, стала с эффектом небытия. Бухло стало с никаким градусом. Даже чай стал со вкусом ничего, а еда – никчёмности. Секс как отсутствие, сигарета после – как пустота. Испарились ощущения, чувства, эмоции, желания.

Жизнь со свойствами чёрной дыры.

Суицид мог бы избавить от мук, но порезанные вены моментально срастались, а лошадиные дозы снотворного не вызывали даже дремоту.

Всё существование этой доверчивой идиотки свелось к бесполезным и бесконечным актам самоистязания в тщетных попытках почувствовать хоть что-то. Хоть на секунду, хоть на мгновение.

Ощутить хотя бы что-нибудь.

Бу-бу-бу-бу-бу-уже сил нет это слушать.

Тут должна быть сцена с заламыванием рук и припаданием на колени. Это должна быть истерика поехавшей социопатки, озлобленной на свою мать и весь белый свет в придачу. Но нет. Всё тот же монотонный бубнёж.

– Боль, стыд, страх. – бубнит Вика. – Даже это бы меня устроило.

Бубня свой спич, Вика перерывает горы бумаг и папок, которыми завален весь стол. Тот самый, слишком большой и слишком вычурный для кабинета главврача задрипанской психбольницы. Вика ищет проклятый дневник.

Надеюсь, не найдёт.

Не то, чтобы мне обидно, что не я тут главная героиня. Просто достало уже слушать эти чужие истории. В жопу мамочку, доченьку и их семейные драмы.

В дверь кабинета стучат с той стороны.

Тем временем, Вика хозяйничает в самом кабинете подобно шкодливому ребёнку. Копошится в бумагах, просматривает книжные полки, обыскивает ящики стола. Всё разбрасывает и раскидывает по полу.

Возле моих ног фотография. Десять на пятнадцать, кажется. Фотки на бумаге – анахронизм похуже кроссвордов. На нём молодая женщина с рыжими волосами, забранными в высокую причёску. Одета она в вечернее платье, а рядом седой мужик с лицом алкаша. Блин, это что, Ельцин?

В дверь уже не стучат, а барабанят. Вика ускоряет поиски, а я подкатываюсь на коляске к столу.

Ещё фото. Опять она. В компании Алибасова и первого состава «На-На». Вот она с генералом Руцким, с молодым Березовским, не сильно старым Кобзоном. А фифа, похоже, была элитной проституткой. Среди вороха бумаг натыкаюсь глазами на выцветшую, потёртую афишку. На ней все та же рыжая вытянула к объективу ладонь с растопыренными пальцами. Под изображением надпись:

ТОЛЬКО ТРИ ДНЯ.

ЕДИНСТВЕННАЯ ИСТИННАЯ НАРОДНАЯ ЦЕЛИТЕЛЬНИЦА…

Низ афиши оторван.

Понятно. Хуже, чем проститутка. Шарлатанка.

Тут и там её лицо. Везде она. Многовато же внимания этой особе уделяла главврач психиатрической лечебницы.

В психиатрических лечебницах запрещены многие личные вещи. Будь то мобильники, или наушники, и вообще любые гаджеты. Сигареты, зажигалки. Нельзя носить ремни и обувь со шнурками. Само собой, запрещены колюще-режущие (никаких ножей во влагалище! Ясно тебе, Ви?). Под запретом так же любые бьющиеся предметы, в том числе зеркала. Когда долго не смотришься в зеркало, начинаешь забывать, как ты выглядишь. Поэтому я не сразу понимаю, что это за мадама на фотографиях.

А потом ка-а-а-ак понимаю.

Обухом по голове – очередная дурацкая метафора.

Сейчас даже не пытаюсь собрать паззл. Просто роняю лицо в ладони.

– Какая пошлость. – бормочу я. – Это я… Я сраный Тайлер Дёрден. Какая банальщина.

– Настоящая банальщина в том, – говорит Ви, хотя её, мать её так, никто не спрашивал. – Что тебе на ум не пришел стивенсоновский Мистер Хайд, или на крайняк, кинговский Джон Шутер. Нет же. Ты вспомнила только этот попсовый кружок любителей мыловарения. Вот это реально – пошлость.

Ви по другую сторону стола. И я ищу глазами, чем бы в неё запустить, чтобы показать, настолько мне важны её замечания.

Дверь сотрясается от тяжёлых ударов, а на стол и пол с шелестом сыпятся распечатанные скриншоты каких-то изотерических и конспирологических сайтов из даркнета. Подшивки журналов «Великие тайны 20 века», «НЛО», «МИФ». И везде, везде мелькает моя рыжая морда.

Наконец, из-под груды бумаги показывается чёрная, потёртая обложка без надписи. Нашла-таки.

– Да и не Дёрден ты вовсе. – Вика раскрывает дневник, достаёт из него ещё две фотографии, и суёт их мне под нос. – Ты не полноценное альтер-эго, а так, набросок. Заготовка личности, которой хотела казаться одна старая ведьма.

Я хочу спросить «Ведьма?», но почему-то лишь выдавливаю:

– Старая?

– Старая.

Первое фото – старинный жёлто-коричневый дагерротип. Моё лицо на изображении вполне узнаваемо, хоть и слегка размыто. А вот держащий меня под руку Распутин вышел очень чётко.

Охренительно старая ведьма.

– Как видишь, с тобой она обошлась ещё хуже, чем со мной. – говорит Вика. – Она тебя выдумала.

Я хочу спросить: «Кто она?», но лишь шепчу:

– Выдумала?

Второе фото – полароидный снимок. На нём я запечатлена всё в том же бальзаковском возрасте. Только за руку меня держит не мистический друг царской семьи, а маленькая девочка в салатовой панаме и ободранными коленками. Видать, у неё с самого детства привязанность к зелёному на голове. И к ранам на теле тоже. Эта маленькая шкодина, что стала большой заразой, говорит мне:

– Но мамочкой я тебя называть не буду. Даже не проси.

Двери вот-вот вышибут, всё ломятся и ломятся. А я всё получаю и получаю очередным обухом по своей бедной голове. Самое паршивое, что некому сделать мне укол.

Вика прижимает к груди дневник.

– Кажется, нам стучат. – говорит она, когда дверное полотно срывается с петель.

Дверь с грохотом падает на пол, взбивая в воздух бумажный листопад моего о-о-очень длинного досье. В дверном проёме застыли два санитара. По их лицам видно, что они, мягко говоря, взволнованы. Эти двое кажутся мне знакомыми, только в прошлый раз, когда я их видела, они выглядели… не знаю… моложе, что ли. И в прошлый раз у них не было оружия. А сейчас есть, и оно направлено на нас.

Один из них, держа меня на мушке, косит глаза на второго и говорит:

– У них не получилось! Ничего не вышло! – его голос и пистолет в руках подрагивают. – И что нам теперь делать? Что делать!?

– Не истери. – отвечает второй. – Значит, сами. По-старинке, по плану «Б».

– Не истери?! У тебя что, склероз? Ты забыл, что она сделала? Как я могу не истерить, твою мать? – Первый весь прямо на взводе. По-любому наломает дров.

На меня выпучены две пары глаз и направлены два черных дула. Вика вклинивается между нами, загораживает меня спиной, и говорит:

– Отвалите по-хорошему. Вы понятия не имеете, с чем связались.

И тут паникёр начинает ломать дрова.

– Мы связались?! – орёт он. – Мы связались?! Сама отвали по-хорошему, шалава, а не то следом пойдешь!

Санитар лягает пациентку ногой в живот. Согнувшись, та отлетает назад, падает у моих ног. А в голове у меня снова щёлкает. Опять щелбан изнутри черепа. Еле успеваю прикрыть рот рукой. С силой затыкаю себя, запечатываю. Не позволяю чужим, чудовищным словам вырваться наружу. Проглатываю их, словно подступившую к горлу рвоту.

В этот момент стоящая на четвереньках Ви поднимает голову.

– Вот значит, как. Всё настолько просто? – говорит она, глядя мне в глаза. И отвернувшись обратно в пол, добавляет. – Какая же я тупая.

Чокнутая Брокколи поднимается. Она вытягивает руки и кладет их прямо на стволы направленных на нее пистолетов, затыкает ладонями дула. Санитары, видать, настолько в шоке от такой наглости, что не могут проронить ни слова. А полоумная капуста, стоя ко мне спиной, говорит через плечо:

– Гляди. Они хотят меня обидеть.

То ли Вика вдруг дёргает руками, то ли санитары, не сговариваясь, одновременно спускают курки, но два выстрела звучат почти синхронно, оглушительно громыхают в тесном пространстве. Вика резко разворачивается на пятках на сто восемьдесят, одновременно разводя руки в стороны. Сквозные раны в кистях, словно кровоточащие стигматы. Вика подносит продырявленные ладони к лицу, и глядя на меня прямо через эти кошмарные дыры, говорит:

– Смотри. Они сделали мне больно.

Я этого очень не хочу, но у меня вырывается:

– ДА ЧТОБ У ВАС РУКИ ПООТСЫХАЛИ, ДЕРЬМОГЛОТЫ!

Поначалу ничего не происходит. Как с Бакарди. Только к запаху порохового дыма примешивается сладковатый запашок тлена.

Выронив пистолет, тот санитар, что истерил, хватает себя за запястье. Его кисть сначала бледнеет, а потом чернеет. Раздувается, как перчатка на бутыли вина, и тут же сдувается, испуская гнилостный смрад, будто эту перчатку проткнули иглой.

Колликвационный некроз, влажная гангрена.

Кажется, теперь я знаю, откуда я это знаю.

Кожа, мышцы – все ткани усыхают прямо на глазах. Обезвоживаются, мумифицируются. А потом высохшая, тонкая, как ветка, конечность ломается, крошится и сыпется прахом сквозь пальцы пока ещё целой руки санитара. Все стадии разложения на ультра-ускоренной перемотке.

С другой рукой происходит то же самое. Как и с руками второго санитара. Я гляжу только на их руки, стараюсь не смотреть на лица. Это как отводить глаза от культей ампутантов, только наоборот.

Вот бы ещё не слышать, как они кричат.

– Уже всё? Можно открывать?

Вика всё так же стоит, закрыв глаза ладонями. Само собой, её руки в полном порядке.

Она оттаскивает тела скулящих санитаров с прохода, кладет дневник мне на колени и со словами, что мол, пора выбираться из этого дурдома, выкатывает коляску в коридор.

КЛИК-КЛАК

Если вы читаете мой дневник… Эй, а какого хрена вы читаете мой дневник? Да не важно. Проехали. Если до этого вы читали внимательно, то уже обо всём догадались. Если же нет, то вот, что получается.

Вам по-любому они встречались. Все эти старикашки в социальных сетях, следящие за модой, старающиеся быть в тренде хайпующие пенсионеры – они только всё усугубляют, нагружая своё и без того изношенное сознание всё новой и новой, зачастую бесполезной, информацией.

Эйджизм там, не эйджизм, но будем честны. Молодёжь не считает молодящихся старпёров клёвыми. Скорее, кринжовыми.

При всём своём откровенно порнушном образе, Бакарди была далеко не пустышкой. Как там она говорила? «Великая загадка людской природы – человеческая психика». И человечество при том совершенно не туда смотрит. Не на то тратит силы. Люди ложатся под нож пластического хирурга, чтобы продлить свою молодость. Мы мажемся омолаживающими кремами, колем в себя ботокс, стволовые клетки, и ещё чёрт знает что, с одной лишь целью – отсрочить старость. Получается паршивенько, но получается. А вот с психикой так не прокатит. Крем от морщин не поможет от болезни Альцгеймера, а подкрашенная седина не спасет от деменции.

Суть в том, что сознание хоть и не материально, но подвержено изнашиванию и повреждению, как и наши бренные тела.

Тренды, названия брендов, имена блогеров, народы Ближнего Востока, ники тиктокеров, период правления Лжедмитрия Второго, хайп, вайб, суеверия народов Ближнего Востока.

Всё запомнить.

Когда перестали говорить на албанском? Когда рэперы стали носить скинни? Тогда же, когда анекдоты стали мемами, или когда вместо табака стали курить мыло?

За всем уследить.

Это даже не крупицы никчёмной инфы. Это настоящие угли, что прожигают разум насквозь, делая из него решето, через которое утекает самое главное. И вот ты помнишь, за что ДиКаприо наконец-то дали Оскар, но не помнишь, как оказался под душем с половником в руках. Короче, если вы понимаете, что я тут нагородила, у меня для вас не очень хорошие новости.

А теперь представьте, что происходит с психикой того, кто значительно превысил срок жизни, отмеренный обычному человеку. Что творится с его сознанием?

Взять условного Эдварда Каллена. Однажды этот красавчик, впав в маразм, просто забудет закрыть за собой крышку гроба. Или, ни с того, ни с сего, надумает отведать чесночного супа. Уверена, если вампиры и существуют, они едва ли доживают до сотни лет.

Эдвард Каллен… Ох. Похоже, Ви права. Я действительно банальная.

Ладно, ещё пример. В некоторых версиях сказки ведьма, что решила слопать двух детишек, с виду вполне себе молодая женщина. Но маленький мальчик всё же как-то уболтал её самой залезть на противень. И она залезла. Что это, если не старческое слабоумие?

Если вы до сих пор не поняли, то вот, что происходит.

Одна старая, охренительно старая ведьма успешно сохраняла молодое тело на протяжении многих лет. И однажды в этом молодом теле появилась Я.

Современная девушка в тренде, как она себе её представляла. В моменте, в потоке, в ресурсе, вот это вот всё. Думаю, даже мои псевдо-феминистские загоны – это её представление о сильной и независимой деве своего времени. Да вот беда, получилась эта дева дефективной, с целым букетом ментальных расстройств. Ну а что ещё могло породить старческое, болезненное, изъеденное летами сознание?

В общем, вот такой вот складывается паззл. В нём не хватает лишь одного сегмента.

КЛИК-КЛАК

– Приём, приём. – это она, Вика. Недостающий кусочек паззла, что трясет меня за плечо. – Опять где-то летает наша мушка? Очнись, нас тут встречают.

Кажется, я задремала. Глаза слезятся, вернее глаз. Второй давно заплыл напрочь. Сквозь влажную пелену вижу лишь яркие, дрожащие пятна света то тут, то там. Потираю, покрытые мурашками плечи. Ёжусь. Тру глаз и вижу их. Встречающих.

Мы на улице. Моросит мелкий, косой осенний дождь. За спиной у нас парадные двери лечебницы. Перед нами на просторной лужайке прилегающей территории собрались все её постояльцы вместе с персоналом. Толпа человек под сто.

Вон Никита-Лук, он держит в руках швабру, рядом Репа-Елена Антоновна с лопатой. Вон Рустам-Кукуруза и Стас-Баклажан, у каждого по тяпке.

У одних в руках ножки от столов и стульев. У других стулья целиком. Некоторые держат грабли, лопаты и просто черенки от них. Кто-то стоит со стойкой капельницы наперевес.

Это Огурец-Сергей, он сжимает оторванную от ограды арматуру. А это Катя-Капуста, она опирается на вилы.

Вот Владимир Николаевич-Помидор и Лейсан-Свёкла.

Целое овощное ополчение.

Где-то здесь должно быть хозпомещение, там, конечно, нашлись и грабли, и тяпки, и лопаты. Но где, где они умудрились раздобыть вилы и… факелы?

Те мерцающие пятна света, что я сперва увидела – несколько человек держат палки с намотанными и подожжёнными тряпками – натурально факелы.

Позади толпы возвышается то, зачем они здесь собрались. То, что ожидает меня. То, что ожидает каждую ведьму – костровище со столбом посередине. Тот самый «план Б, по-старинке», о котором говорили санитары. И не поленились ведь дрова рубить.

Похоже, это всё-таки история про ведьму из пряничного дурдомика. А Миша – бедный, тупой Гензель, который не смог.

Вот Лена-Тыква, Чеснок-Николай, Лешка-Кабачок, Стас-Баклажан, Максим-Кукуруза, Лейсан-Свёкла, Семён-Перец, Ирина Анатольевна-Редиска.

Я едва узнаю их всех. И это не из-за подбитого глаза.

Небо поливает усиливающимся дождём эту полоумную инквизицию. Барабанит каплями по плешивым черепам, обтянутым кожей в старческих пятнах. Мочит редкие, седые космы. Словно по руслам, влага ручейками бежит по глубоким морщинам, которые покрывают их осунувшиеся лица. Насквозь мокрая, прилипшая к тощим телам одежда свисает с костлявых плеч, как тряпка со швабры. Отяжелевшая от воды ткань заставляет их измождённые, дряхлые тела горбатиться.

Они все, все они состарились.

Кто-то на десяток-другой, а кто-то намного сильнее. Вон, Кате-Капусте по виду уже за восемьдесят. Опираясь на вилы как на посох, она едва на ногах стоит. А Огурец-Сергей ещё старше, аж согнулся весь под весом арматуры, еле держит её трясущимися от тремора руками.

Сморщенные, высохшие, гниющие овощи.

Одной Брокколи всё нипочём.

– Ну и даёт наша мушка. – она окидывает взглядом толпу, потом переводит взор на меня. – Вот только не надо так округлять глаза. Неужели галик настолько растворил твои мозги, что ты не заметила, как за пару недель помолодела лет на десять?

КЛИК-КЛАК

То самое мамочкино предназначение, её высшая цель, на алтарь которой она себя положила, если в двух словах – помогать людям.

Её дар.

Она могла излечить любого страждущего от любого недуга. От угревой сыпи до лейкоза финальной стадии. Требовалось лишь немного веры. И денег. Не без этого. Ведь надо было на что-то содержать свою тупорылую, бедовую дочь.

В любых паранормальных эманациях работают те же законы, что и во всей вселенной. Ничего не появляется из ниоткуда, и не исчезает в никуда. Энергия, жизненная сила, которой мамочка делилась с болезными, не была бесконечной, её требовалось восполнять.

Её проклятье.

Нелицеприятный момент именно в способе восполнения. Если одним словом – это секс.

Энергия страсти, сила желания. Инстинкт самовоспроизведения настолько мощная вещь, что порой затмевает даже основной инстинкт самосохранения. Паховые чакры любви, сексуальная магия. Но не станем вдаваться в эту фрейдистско-эзотерическую галиматью. Откровенно говоря, мамочке было начхать на «Предназначение», это служило просто отмазкой перед совестью. Всё, что её по-настоящему интересовало – это вечная молодость. И она всё охмуряла и соблазняла разных мужчин и женщин, высасывая их жизненные силы досуха.

Но вот однажды мамочка начала стремительно увядать, за дни старея на годы.

Однажды она забыла, как своим даром пользоваться. Забыла своё предназначение. Забыла, кто она.

В один прекрасный день она забыла дорогу домой.

Спустя какое-то время доченька нашла мамочку в стенах старейшей в Черноволжской области психоневрологической клиники. Но объяснить, что это её мамочка, и забрать её домой не представлялось возможным. Ведь матери и дочери ну никак не могут быть одного возраста.

Неизвестно, что там вытворяли с мамочкой наркоманы в том притоне, где её обнаружили, но из древней, сухой старухи она превратилась в привлекательную молодую женщину около тридцати.

БЗЗЗ…

Бззз

Огурец во мне.

Бззз

Тыква на мне.

Бззз

Свёкла подо мной.

Бззз

Лук сзади меня.

Бззз

Кукуруза во мне.

Бззз

Я не муха. Я – форменная овощная блядь.

БЗЗЗ…

– …Однако, ну и шлюшка наша Мушка.

Вика садится передо мной на корточки, говорит:

– Так, а теперь ты.

Периферийным зрением вижу, как толпа вытягивается в шеренгу и начинает нас окружать.

– Ты где там, алё? – Вика стучит мне по лбу костяшками пальцев. – Всё, хватит. Вылазь давай.

Хоть и в глаза заглядывает, но обращается уже не ко мне. Я же кручу головой, наблюдаю, как овощи медленно берут нас в кольцо.

– Эй, – Вика хватает меня за подбородок, поворачивает лицом к себе. – Если тебя сейчас прибьют, я тебя и в Аду достану, ясно? Так что лучше помоги мне, пока не поздно.

Интересно, кто из нас попадёт в Ад? Я или старая ведьма? Что до Вики – она и так уже там. Можно было бы сказать ей, насколько мне на всё это пофиг - на неё, на мамочку, на их заморочки, на дурдом, который стал домом престарелых. И дело даже не в галоперидоле.

Совсем не в нём.

Просто старая ведьма выдумала по-настоящему конченую похуистку. «Мне абсолютно на всё насрать» – вот, что можно было бы сказать, но мне в лом разводить тирады. Мне спать охота.

Положив на мои голые, продрогшие колени треклятый дневник, Вика листает страницы. Пожелтевшие, ничем не исписанные, чистые листы.

Конечно же, никакой это не дневник.

Здесь вообще всё вокруг не то, чем кажется.

Живое кольцо потихоньку сжимается.

На одной из страниц небольшая пометка. Что-то среднее между иероглифом и руной.

– Вот. Это моё имя. – Вика тычет пальцем на каракулю. – Здесь, на этой странице, должно быть то, что нужно. Помоги мне. Как это работает? Что я должна сделать? Что…

Булыжник попадает Вике прямо в лицо. На дневник закапала кровь. Зажав нос ладонью, Вика гундит:

– Ну бот. Беня обять обижают.

Смотрю туда, откуда прилетел камень. Там Катя-Капуста наклоняется за следующим. Согнувшись, она кряхтит и напевает: «Мало, мало половин…». У меня вырывается:

– ДА ЧТОБ ТЕБЯ НАИЗНАНКУ ВЫВЕРНУЛО, ХУЕГЛОТКА!

Катерина охает и хватается за живот. Упав на четвереньки, она выпучивает глаза и часто-часто дышит ртом, как роженицы при потугах, да скулит по-собачьи. Больше не поёт. Уползает прочь, виляя окровавленным подолом ночнушки, из-под которого тянется и волочится за ней следом сизо-красный шланг кишечника.

Травматический пролапс прямой кишки. Теперь я точно знаю, откуда я это знаю.

От живого кольца отделяются ещё несколько человек. С разных сторон, одновременно. Наизготовку со своим импровизированным оружием, устремляются к нам. А изнутри моей черепушки уже вовсю скребут старые когтистые пальцы.

– ЧТОБ ВАС ПОПЕРЕЕБЛО И ПЕРЕКОСОЁБИЛО!

Множественные переломы разной степени тяжести и нарушения опорно-двигательного аппарата, соответственно.

– ЧТОБ ВАМ ШКУРУ ДО МОСЛОВ ПОРАСЧЁСЫВАТЬ.

– ЧТОБ ВАШИ ПОТРОХА ЧЕРВИ ПОЖРАЛИ.

– ЧТОБ!... ЧТОБ!... ЧТОБ!...

В шуме дождя слышны стоны, вопли, причитания и моё надсадное дыхание с одышкой. С каждым выкриком, с каждым проклятьем моё тело меняется. Вижу, как грудь, моя упругая, стоячая грудь оттягивается до живота, который сам рыхлым бурдюком свисает над седой мочалкой лобковых волос. Едва успеваю рассмотреть, как на ногах змеятся вены, а на венах вздуваются варикозные шишки, как перед единственным зрячим глазом всё расплывается и становится нечётким – зрение падает. Чувствую, как скрючивает спину, вжимая вовнутрь грудную клетку – это растёт горб. Из-за подскочившего давления в голове стучит пульс, сквозь который слышится Викин голос на повышенных:

– А ну стоять всем! – она выставляет руки в стороны. – Хуже будет!

И овощи слушаются. Замирают на месте. Нерешительные, напуганные. Лучше бы и дальше сидели на грядках, да не рыпались. Глупое старичьё.

Сама Вика стоит, уставившись на дневник. Словно не видела ни разу. На чистой жёлтой бумаге, там, куда попала её кровь из носа, начинает что-то появляться.

– Неужели всё настолько просто? Какую же тупицу ты вырастила. – говорит Ви. – Хотя, ты ведь особо и не растила, да?

Она опускается на колени, ощупывает пах. Хмыкает:

– Твой ритуальный кинжал… Что ж, надеюсь, получится и без него. – Вика пожимает плечами и кусает себя за кисть. Прямо впивается в неё зубами.

Кровь из прокушенной раны бежит по предплечью, и с локтя капает на эту поганую книгу. Постепенно страницы заполняются вязью из пиктограмм и символов. Вика шевелит губами, ведя пальцем по строчкам.

Мне почти не слышно, что она там бормочет – слух ухудшился. Да и язык тоже не понятен. Едва ли он вообще известен кому-либо из обычных людей. Но он точно знаком одной охренительно старой ведьме. И она подхватывает эти древние, забытые во всём мире слова мёртвого языка. Вторит им. А я покорно разеваю рот.

– ВЕГМО ПРОБУРЬЕ! ВЕГМО, КРОВИЕ УБО! ВЕГМО, БЫ ПРИЧЕ ВЫНИМАТИ! ВЕГМО!

С каждым словом я выплёвываю выпадающие из дёсен чёрные прогнившие пеньки зубов.

– ЧЛЕВЛО ВЫСТРУБИЕ ЗАВЛА! АТМ ПРОГОРЛОСТО, АТМ СРЫГНЕ! МЕРТВОУТРОБИЕ ЛОЖНОО ДЫ ЗЫБЕ! АТМ, ВАЛУОН! АТМ, НАГИБО! СГУСТО ДЫРИЕ СМАГМО! ВЫПОТРОХО ЫТ ВЫСТЕГАТИ! АТМ ПРОРВИЕ ВЫЕ! АТМ ПРОРВИЕ ВЫЕ! АТМ ПРОРВИЕ ВЫЕ!

У меня уже заканчиваются зубы, когда Ви прекращает читать. Она смолкает и… И ничего не происходит.

Вокруг неё не появляется сверкающая аура. В неё не бьёт столп света с небес. Никаких волшебных спецэффектов. У нее просто идёт кровь. Идёт и не останавливается. Вика глядит на кровоточащий полумесяц укуса.

– Ай... – шепчет она. – Больно!

Потом подставляет лицо мелким каплям дождя. Размазывая воду и кровь по лицу, говорит:

– Влажно... Озоном пахнет. И мокрой землёй. Эх, сигу бы. Хоть какую-нибудь. Эй, народ, есть курить у кого? – Вика оглядывается по сторонам, потом подскакивает к одуревшим овощам, дёргает их за руки, хлопает по плечам. – У тебя есть сигарета? А у тебя есть? Блин, ну вы и уроды все, смотреть противно. Слышь, дай сигарету! Ого, это что у тебя, кость из ноги торчит? Жесть, конечно! А сига есть? А у тебя? Фу, не. От тебя воняет. Ты что, обосралась? Блин, ну и стрём. У вас тут пенсия-пати, да? Тыц-тыц-тыц, типа? А ты почему ревёшь? Дискотека же, давай-давай! И закурить дай, ну?

Вика больше не бубнит. Она возбуждённо тараторит, как дитё в парке развлечений.

Вот, что происходит.

В вечерних, дождливых сумерках на лужайке возле старой психлечебницы собралась в круг толпа стариков, вооружённая вилами, лопатами и факелами. Внутри круга на инвалидной коляске сидит старуха. Такая древняя, что непонятно, мумия это, или ещё живой человек. Ещё внутри круга, в свете факелов, кружится и пританцовывает молодая девушка. Она то галдит восторженно, то звонко смеётся, запрокинув зелёноволосую голову.

Увидев подобную картину, волей-неволей начнёшь сомневаться в своей нормальности – настолько безумно это выглядит. Дополнительного сюра происходящему добавляет существо, что ковыляет сквозь толпу, подволакивая ногу. Психи с воплями шарахаются от него едва ли не в рассыпную. Не удивительно, ведь это существо – настоящее исчадие. Монстр из пекла.

Тварь останавливается перед Викой. Спина прямая, подбородок приподнят. Руки в карманах того, что раньше было медицинским халатом, а теперь почерневшие лохмотья, которые больше состоят из прожжённых дыр, чем из ткани. Кружевное бельё сгорело прямо на теле, осыпалось пеплом, а косточки бюстгальтера вплавились в обгоревшую кожу. Правый силиконовый имплант лопнул от температуры, и грудь обвисла закопчённым мешочком.

Вика надавливает на левую, уцелевшую титьку пальцем и говорит:

– Ахах! Похоже на большую тефтелю!

Не стану умничать, какой степени тут ожоги и сколько процентов кожи поражено. Как выжила, она точно не расскажет – гиалуроновые губы спеклись и слиплись. Рот превратился в жареный пельмень. Единственный звук, что от неё исходит, это дождевое «кап-кап» по запечённой корке на безволосой голове.

Зато Вика трещит без умолку, не заткнёшь:

– Ну и страхолюдина же ты! Просто мрак! Тут уже ни один пластический хирург не вывезет! И как же от тебя воняет! Ну ладно, ладно! Ты ведь сына потеряла! Иди пожалею! Иди сюда, угрёбище!

Заключив этот шашлык на ножках в объятия, Вика прижимает его к себе и приговаривает:

– Фууу, как противно! Просто отвратительно! Как же мерзко! Гадостно! Дрянско! Ахргх!…

Вика вздрагивает и ослабляет хватку. Бакарди при этом выскальзывает из её объятий, и кулем валится на землю. Глядя то ли на нее, то ли себе на грудь, Вика выкашливает красный сгусток. Нарисованное на её свитшоте сердце прямо на глазах становится больше. Увеличивается, растёт. Расползается тёмно-бордовым пятном на всю переднюю часть толстовки. Это сердце, с надписью «Self made», теперь оно пронзено двумя кинжалами. И только один из них нарисованный. Второй же, всаженный по самую рукоять, недавно точно так же торчал в шее одного санитара. Пошатнувшись, Вика падает у моих ног, рядом с неподвижным телом матери этого самого санитара.

На этот раз в голове не щёлкает, а грохочет. Кажется, череп вот-вот разорвёт изнутри. Древняя ведьма выталкивает меня прочь, отстраняет от пульта управления. Теперь я просто наблюдатель. От меня ничего не зависит. Решает только она.

И она вопит так, что вокруг сотрясается воздух:

– ДА ЧТОБ ВАМ ВСЕМ ПРОПАСТЬ! ЧТОБ ВАМ ПРОВАЛИТСЯ, ВЫБЛЯДКИ! АТМ ГНЕВЛО! АТМ УРВО! АТМ!... АТМ!... АТМ!...

ВЫКЛ/ВКЛ

Вой сирен нарушает тишину предрассветных сумерек Черноволжского пригорода. Из города, в направлении психоневрологического диспансера, мчит по трассе целая автоколонна. Скорая, полиция, пожарные, МЧС. Но когда они прибудут на место, то обнаружат, что спасать уже некого. Более того, неоткуда.

Клиника – её больше нет. Камня на камне не осталось. Как детский конструктор Лего, здание развалилось по кирпичикам и осыпалось вниз, в подвал, под землю. Низверзлось прямо в преисподнюю.

Земля прилегающей территории вздыбилась, взбугрилась. Почва пошла разломами и трещинами, как при смещении тектонических плит. Заглянув в эти разломы, даже видавшие виды спасатели надолго потеряют сон.

Персонал и пациенты – они все здесь. Раздавленные и переломанные, разорванные на части. Перемолотые в одну кучу, словно какой-то чудовищный фарш, что заполняет трещины в земле.

Конечно же, потом проведётся расследование. По его результатам в отчётах напишут о трагическом стечении обстоятельств и непреодолимых факторах. Сделают пометку об аварийном состоянии здания. Упомянут локальные подземные толчки, грунтовые воды или ещё что-нибудь в этом роде. В конце концов, это же были просто овощи. Кто там будет особо вникать в детали? Эту тему ещё немного помусолят в местных новостях. Вероятно, упомянут чудом уцелевшую и совершенно спятившую старуху, которую обнаружили на месте трагедии. А потом об инциденте все забудут.

Но всё это будет потом.

А сейчас эта старуха, сидя в инвалидном кресле, щурит свой единственный глаз на девушку, что распласталась у её ног. Девушка что-то тихо-тихо говорит. Что-то похожее на:

– Мам…

У неё во рту пузырится красная пена, когда она шевелит побелевшими губами:

– Мам... Ты же можешь… Ты ведь… умеешь, да? Или… посмотри в книге… там точно есть. Если… нужна кровь… то вот… смотри, как много… должно хватить…

Дрожащей рукой девушка хватает старуху за лодыжку. Смотрит на неё снизу вверх. Заглядывая в её подёрнутый катарактой глаз, она шепчет:

– Мамочка…

– Дочка, – говорит старуха. – Ты кто?

ВЫКЛ

Б

з

з

з

.

.

.

ПОСТ ЗЗЗКРИПТУМ

На этом всё и закончилось. Вернее, закончилось, и не закончилось одновременно. Всё же старая ведьма иногда пускает меня порулить. Иначе как бы я, по-вашему, это написала?

Чтобы любое событие стало историей, нужны рассказчик и слушатель. И раз вы прочитали мой дневник, теперь это и ваша история тоже.

Возможно, однажды вы вдруг вспомните её, и захотите рассказать кому-то ещё.

А возможно, я сама наткнусь на этот рассказ где-нибудь в интернете, и он покажется мне очень знакомым. Может, даже поможет что-то вспомнить.

Возможно.

Конечно, при условии, что мне хватит терпения прочитать всё до конца. Ведь чужие драмы – они, как сериалы с провисшей серединой сезона, утомляют.

А вообще, если честно – пофиг на это.

Пофиг вообще на всё.

Спать охота нереально.

ВЫКЛ

Автор: Илюха Усачев

Источник: vk.com/notmystories