Еще про чертей

М. нашли в реке две недели спустя. Его вытащили какие - то рыбаки, рано утром. голова М. глухо скребла лодочное дно, а тело болталось под водой, как большая темная орясина. Похмельные, припуганные предрассветным мороком и местными байками про гигантского сома мужики долго чертыхались, но потом, на свой страх, все таки решили "тягать".

Не думаю, чтобы их страх рассеялся. М. провел в ледяной ноябрьской воде ровно 14 дней. наверное, правильно говорить "тело М. провело".

Тело М. провело 14 дней в ледяной, синюшной воде реки. Его огромные ноги были оплетены сопливыми подводными травами, штаны лопнули в нескольких местах, не выдержав посмертного смятения голубоватой плоти, а в пуговицы ширинки воткнулась тонкая сухая ветка. М. всегда мечтал выглядеть крупнее. После тех четырнадцати дней его лицо стало значительно больше, хотя и навряд ли представительней. Рыбаки не узнали М., хотя жили с ним в соседних домах. Его опознали позже, по дурацкому значку с мультипликационной собачкой, найденному в кармане куртки.

Несколько дней спустя на берегу я видела его мать. Она стояла у сгнивших деревянных мостков и смотрела на воду. Она не плакала, и это показалось мне чудовищным. В выражении ее лица я не разглядела ничего, кроме недоумения и страха, которые безвольно выплескивались на берег, омывая грязные желтоватые мостки. В этом оцепенении не было человеческого горя, которое я ожидала увидеть. Я пряталась за большой елкой, там, где река вдруг резко поворачивала направо, словно от внезапного отвращения к своей темной, заболоченной хляби. За поворотом ничего не менялось. Река устало позволяла новым травам врастать в свое тело, принимала на себя редкие удары крупных хвойных шишек, похожих на коричневые лесные гранаты. это была холодная и скучная война.

Глядя на мать М. я почти не дышала, опасаясь быть замеченной. Ее лицо выглядело отвратительно напряженным и старым. Мне хотелось увидеть, как по ее щекам потекут безжалостные неостановимые слезы, чтобы я могла выпрыгнуть из своего укрытия и обнять ее голую холодную шею, выть вместе с ней. Мать М. не надела шарфа, и вообще была одета не по погоде. В этом и выражалось ее прямолинейное несчастье. Бес сидел в мелочах. Я знала это, но этого мне было мало.

Мы с М. познакомились здесь же, на берегу, девять месяцев назад. в низком молочном небе почти бездвижно висели черные галочьи стаи, похожие на простенькие бумажные игрушки. Их раздражающие крики и мотор далекого автобуса со станции были единственными звуками, нарушавшими беспробудный сон этой округи. Зима только начинала отползать, оставляя за собой распаханные траншеи вымороженных полей, всплывающую со дна реки прошлогоднюю гадь и детские сапожки с фабрики в местном райцентре. Здесь тонули ежегодно и всегда грешили на нехорошие места. это и были нехорошие места - но я не видела других. Мне казалось, что тоскливое однообразие здешнего северного пейзажа не могло быть виновником чьей - то смерти. Ее виновниками могли быть коричнево - желтые пятиэтажные дома, размытые от грязи дороги, дом культуры, очередь в магазине, очередь на автобус, очередь во сне, перемотанная нога допотопной табуретки, залысины тесных дворов образцового содержания, ботинок с фабрики местного райцентра, увязший в колее. Человеческое было вечным двигателем зла в этих краях. Но местные старики, цокая зубом, все рассказывали про "мострю", которая выходит из воды и "корову жрет". Чего я тут не видела, так это коров, но, говорят, "то давно было".

Я не знаю, почему М. так нравилось шататься у реки. М. мог бы пойти на станцию, сесть на автобус и поехать в райцентр. Там, в небольшом корично- желтом городе, он мог купить бутылку портвейна, или пачку хороших сигарет, мог встретиться с людьми, которым было интересно слушать его. М. прекрасно говорил. Это было бы гораздо, гораздо лучше чем стоять на берегу и дышать противоречивыми испарениями весны.

Я сказала ему, что мне плевать, чем он занимается. Чем, в конце концов, можно тут заниматься? Мы смеялись над выражением "сыграть свадьбу". В первый же день я говорила с ним о свадьбе. Мне было понятно, что все решено. Ему - то, конечно, нет. Но я знаю, что у мальчиков так всегда. Вернее, слышала об этом. Мы поболтали совсем немного, и он не выглядел удивленным. Случайные встречи в таких местах - большая редкость, или божий дар. Я сказала М. об этом, и мы снова смеялись. Мне нравилось, что М. смеется над божьим даром. Какой уж тут божий дар.

Я не была уверена, что он придет, но через несколько дней увидела его снова. Каждый раз меня беспокоила случайная встреча с кем - то кроме него. На реку все чаще приходили дети, они играли у самой воды, копошась в распухшей земле, как караси в тине. Их сапожки с фабрики в местном райцентре и одинаковые красные шапочки, подвязанные под подбородок, были видны за много метров в чуть подрагивающем воздухе. Я опасалась, что кто то из них может утонуть. Кроме детей здесь могли ходить полупьяные рыбаки, старики могли приползти дышать из своих крохотных наградных малогабариток, подаренных за ударный труд на нивах ликующего общественного "завтра". Старики раздражали меня, потому что я не была стариком. Я знала, что они хорошо запоминают лица, и пряталась от них за той же большой елкой. Я надеялась, никто не увидит, что я жду М.

В следующий раз мы выпивали и сочиняли песню про портвейн, но придумали только название - "чтобы не было страшно, главное - пей". Я выпила так много, что забыла даже следить за стариками и детьми. Но я помню, что это был очень холодный день. На утро вся земля около реки покрылась хрустящей ледяной коркой, пошел снег. Красных шапочек разогнали по домам, в окнах включили лампы, и мы не виделись пока не поменялся ветер.

Через неделю я снова сидела у реки, и ждала М., но он не пришел. Я начинала злиться, хотя злиться было не за что. Каждый день я прислушивалась к звукам тарахтящего автобуса. Я надеялась, что М. приедет сюда, и кидала камешки в воду. Я знала, что не смогу ругаться на М., но я боялась чужой независимости, и мне больше не хотелось, чтобы он ездил в райцентр к каким - то незнакомым людям, пил с ними портвейн и рассказывал свои байки. Я ждала его до вечера, пока на небе не повыскакивали острые мелкие звездочки, и представляла себе каких - то хищнозубых смеющихся девок, гитары, открывашки, впивающиеся в лоснящиеся шпротные банки, и запах незнакомых квартир.

Пару дней спустя он появился. Я накричала на него, и это было зря. Я выглядела глупо. Он сказал, что не может везде брать меня с собой. Я знала, что он не может. Мы помирились, но с тех пор договорились оставлять друг другу записки. М. подарил мне обычную школьную тетрадку на 18 листов, с шершавой серой бумагой, и сказал, что я могу писать все, что угодно, если мне захочется что то сказать, а его рядом не будет. С тех пор случая так и не выдалось. Теперь мы встречались почти каждый день, но к концу апреля что- то пошло не так.

Сначала все было отлично - M. каждое утро приходил на реку, я опускала руки в позеленевшую воду, брызгала на его лицо и хохотала. Зацвела верба. Воздух стал плотным, как папиросный дым, в полях дети жгли маленькие костерки. К реке они потеряли интерес, и теперь вернутся сюда только в мае, чтобы сигать с крутого берега в ее ледяную зыбь . В городе включили репродукторы на столбах и к нам приносило ветром наэлектризованные трескучие голоса и еле слышимые нежные мелодии.

Мы много целовались и постоянно пили. Моя голова гудела, но я не жаловалась. М. совсем забросил свои поездки в райцентр, отмахивался, говорил, что ему не нужны друзья, и мы снова пили. Мы ни разу не ссорились. Но в конце апреля в характере М. произошла какая -то перемена. он перестал шутить, ему больше не нравилось пить, и он не хотел все время сидеть у реки. Я уговаривала его, объясняла, что в районе нас быстро раскроют, что там слишком много людей, там нет такой прохлады, а летом будет и вовсе жара. М. резко отвечал, что мы не шпионы, чтобы нас раскрывали, и что ему это все надоело. однажды вечером он вдруг жутко разозлился, когда я кинула в него сосновую шишку, и начал кричать, что друзья уже давно не видели его, а он не может выехать в райцентр. Я равнодушно спросила его, почему же он не может? М. как - то мелко затрясся и ответил, что в автобусе его сильно мутит. А в городе все плывет перед глазами, не получается и шагу ступить. Я засмеялась - что за ерунда. надо меньше пить портвейна, вот в чем проблема. М. замолчал, и больше мы не говорили об этом. Он по- прежнему приходил ко мне каждый день, но выглядел каким- то скукоженным. Я знала, что если так будет продолжаться, я потеряю с ним всякую связь. Мне пришлось самой предложить ему съездить в город.

Лето наступило неожиданно. Жирной гусеницей наползла жара, и река вспенилась чужими ногами, бедрами, задами и пятками. Днем здесь купался весь район, вечером в камышах топтались подростки, скрипя несозревшими голосами всякую пошлятину и кашляя отцовским беломором. Мы с М. стали встречаться по ночам. Звезды выросли, но, конечно, не были такими большими, как на юге. По ночам пятиэтажные дома невдалеке от берега остывали, и я слушала, как ухают и проседают, отдавая тепло, огромные губки бетонных блоков. Мы продолжали пить, чтобы наши разговоры обретали смысл. Однажды ночью я попросила М. покатать меня на спине. Он согласился. Пока мы прохаживались вдоль берега, я сказала - мы пойдем к тебе домой. М. снова согласился, ведь мы давно должны были это сделать.

Мы жили у него до самой осени. Пока М. ездил по своим делам, покупая мне свежую рыбу, или принося откуда то большие заснеженные куски льда, чтобы я не мучалась от жары, я сидела в ванной или на маленьком рябом табурете рядом с окном. Однажды, когда он открывал дверь, чтобы вынести мусор, я услышала голоса его соседей " к нему ходят вон, смотри!" Я понимала, что соседи М. ненавидят меня. Я не попадалась им на глаза, но откуда - то они знали, что я сижу здесь, в его крошечной квартире и верчу ручку разбитого радиоприемника.

Теперь М. выглядел бледным, постоянно дрожал. От этой дрожи вокруг все становилось липким, как потная спина. Мы часто кричали. Вернее, он кричал, а я только шептала, надеясь, что никто не услышит и не узнает мой голос. Я звала его упырем, а М. злобно плакал, как маленький мальчик и кидал в меня куски льда. Вечерами его рвало, поднималась температура, а по утрам он совсем не мог встать. Он был болен, и мне хотелось ему помочь. Но нам нужно было дотерпеть до ноября, чтобы "сыграть свадьбу". Мы так решили давным давно, и теперь я часто напоминала ему об этом. Еще весной мы планировали взять побольше портвейна и отправиться на дальний берег, чтобы "провести процедуру заключения брака". Так говорил М. У него были какие- то свои планы на этот день. Теперь только я помнила об этих планах. Я запрещала ему приводить гостей, запрещала громко говорить, запрещала ездить в райцентр. Я знала, что ему нельзя много двигаться - он был болен, и мне казалось, что только я могу ему помочь.

Телефон истерически дребезжал, и я знала, что это звонит его мама. мы не брали трубку. Ей нужно было понять, что у М. есть своя жизнь. Ей нужно было раньше заметить, что он болен, чтобы мне не пришлось заниматься этим одной. К началу осени, впрочем, мы больше не разговаривали. Я напоминала М., что нам осталось совсем недолго, нужно только дождаться ноября. Он кивал, но больше не обнимал меня, и не спрашивал, как у меня дела. Он вообще перестал интересоваться мною, как если бы я вдруг превратилась в еще одну дурацкую рябую табуретку, или пионерский значок. Ночью я лежала на его продавленном диване, и слушала, как он тяжело кашляет во сне. я представляла себе, что внутри него копошится маленький конский волос, ест бедного М. От страха я плакала и не могла перевернуться на бок. Мои слезы стекали по вискам в волосы, и по двум сторонам подушки росли темные соленые пятнышки. Только до ноября подождать, и все - думала я. Мы углублялись в осень, и чем дальше въезжали, тем меньше М. дергался. До самого конца он почти не вставал с кровати. Мы сидели и пялились на кусочки пыли, метавшиеся по голому дощатому полу. по вечерам не включали свет. Изредка М. с трудом добирался в магазин и приносил портвейн, мы распивали его вдвоем. В темноте я крутила ручку разбитого радиоприемника.

В тот день, в самом начале ноября, я поняла - пора. Я подняла М. и сказала ему - помнишь, мы хотели "сыграть свадьбу". Он рассмеялся, и посмотрел сквозь меня. Сумасшедший - подумала я и испугалась, хотя мне было все равно. Он снова рассмеялся куда то в угол комнаты, и вдруг опустился на пол. Я собрала несколько вещей, осмотрела квартиру, и зачем- то сунула ему в карман дурацкий значок с

мультипликационной собачкой, прихваченный со стола. Я попросила М. донести меня до реки, и он молча согласился. мы ушли из дома в полседьмого, в темноте. М. было трудно скользить по грязи со мной на спине, но я не слезала, от злости еще сильнее сцепив руки на его груди. Мне хотелось, чтобы М. порадовался. А чему тут радоваться? начинали - веселились, посчитали - прослезились.

Мы тащились по распутице, хлюпая сапогами. У самой реки М. вдруг повернулся к домам, к проледеневшему грибку остановки на выезд из города, и снова зашмыгал носом. Я спрыгнула в лужу с его шеи, потянула к себе. ждать было нельзя. Мы были теперь у самой воды, почти у обрыва, справа от мостков. В небе светилась краюшка месяца, стояла тишь, но ветки маленьких осинок - недорослей еле слышно звенели. Я распустила волосы, и, извиваясь хвостом в грязи как гигантская скользкая сомиха, столкнула М. в воду.

Мы барахтались долго, дольше, чем я ожидала. Может быть, стоило и подождать еще несколько недель. М. уже был очень болен, ведь он так долго со мной БЫВАЛ, уж он бы и сам пришел. Но я не могла ждать. Я обнимала его, пока ему еще было страшно, и видела, как его глаза закатились наверх, к звездочкам. Я надавила ему на грудь сильнее, чтобы он открыл рот, и смотрела, как на поверхность бежали маленькие пузырки. Мне хотелось зареветь.

Но я все поняла, и потянула его тело ниже, к большущей коряге, под которой торчала нога в маленьком красном сапожке с фабрики местного райцентра.

Я все, все, все поняла.

Дура я, дура.

Кто слыхал, чтобы медведь летал?

и ЭТОТ ТОЖЕ умер.

Автор: Archiwalia (Taniec Wojenny)