Мальпертюи

Опись вместо предисловия и разъяснения

  Дело монастыря Белых отцов было вовсе неплохим. Мне удалось раздобыть множество ценнейших вещей, но не будучи благочестивым человеком, я все же остаюсь верующим, и сама мысль завладеть культовыми предметами, хотя они и изготовлены из литого золота и серебра, наполняет меня ужасом.

  Добрые монахи оплачут свои исчезнувшие палимпсесты, инкунабулы и сборники литургических песнопений, но вознесут хвалу Господу за то, что он отвернул нечестивую руку от их дароносиц и потиров.

  Я надеялся, что тяжелая оловянная коробка, на которую я наткнулся в тайнике монастырской библиотеки, хранит несколько ценных пергаментов - любой не испытывающий особых угрызений совести коллекционер дал бы мне за них приличные деньги, но там лежали исписанные каракулями листки. Читать их было трудно, и я отложил их чтение на будущие деньки.

  И вот они настали, эти деньки - добыча от моих экспедиций превратила меня в зажиточного буржуа, стремящегося к покою и размеренной жизни. Только состояние может превратить проходимца в честного человека, живущего по человеческим законам.

  Я должен дать некоторые разъяснения по поводу собственной персоны. Но распространяться не буду, ибо моя прошлая жизнь требует скрытности.

  Родители готовили меня к преподавательской деятельности. Я поступил в Эколь Нормаль и был неплохим студентом. Очень сожалею, что не могу предъявить на ваш суд свою работу по филологии, за которую получил теплые поздравления от экзаменаторов. Но ею объясняется мой интерес к находке и мое упрямство в желании решить задачу со многими неизвестными. И если я был вознагражден самым фантастическим способом, то заслуги моей в этом нет.

  Когда я опорожнил оловянную коробку и увидел на столе груду пожелтевших листков, мне пришлось вспомнить о своем юношеском бенедектинском терпении и любознательности, чтобы приступить к труду. Вначале я составил нечто вроде описи.

  И в самом деле, если бы вся эта груда листков была бы представлена издателю без предварительной обработки, пришлось бы проделать невероятный, но мало интересный труд, ибо рукописи были переполнены праздными рассуждениями, удивительными замечаниями и изложением сомнительных наук.

  Надо было во всем разобраться, произвести классификацию и убрать лишнее.

  Четыре, если не пять пар лихорадочно дрожащих рук участвовали в составлении этих таинственных и ужасающих мемуаров.

  Первая принадлежит гениальному авантюристу, относившемуся к церковному сословию. Я буду называть его Дусдам-Старший в отличие от одного из его потомков, аббата Дусдама, носившего то же имя и такую же сутану. Последний был истинно святым отцом, достойным всяческого поклонения. Он также участвовал в написании истории Мальпертюи и был своего рода маяком, высвечивающим истину в населенном призраками мраке. Итак, Дусдам-Старший был первым из четырех - если не пяти - авторов этих мемуаров, а Дусдам-Младший - третьим. По моим подсчетам приключения Дусдама-Старшего приходятся на первую четверть прошлого века; свет, который принес его внук, аббат Дусдам-Младший, похоже, зажжен в начале последней его четверти.

  Вторым автором мемуаров был молодой человек прекрасного воспитания и, по моему мнению, большой культуры, отмеченный каленым железом проклятья. Именно он написал сердцевину истории.

  Все события вращаются вокруг него по опасным и изменчивым орбитам. При чтении первых страниц, написанных его рукой, мне показалось, что я держу в руках дневник, какие в конце прошлого столетия вели молодые люди, ошеломленные «Сентиментальным путешествием» Стерна. Но я прозрел, когда мало-помалу моя работа обрела смысл. Я понял, что он доверил свои мысли бумаге в тоске, в предчувствии скорого расставания с жизнью.

  Маленькая тетрадь, исписанная прилежным почерком и находившаяся также в оловянной коробке, доводит число авторов до четырех.

  Она заполнена рукой дона Миссерона, покойного настоятеля монастыря Белых Отцов, где моя успешная операция позволила завладеть оловянной коробкой. На последней странице тетради стоит дата, как извечно неподвижная веха в безжалостном течении времени - 26 сентября 1898 года!

  Пятым и последним из писцов я обязан поставить себя, ибо был среди тех, кто оставаясь безвестным или почти безвестным, поставили Мальпертюи на свое место в истории ужасов, преследовавших человека.

***

  Во главе этих мемуаров я помещаю краткое вступление, автором которого несомненно является Дусдам-Старший, хотя он и не выступает от первого лица. Только тот же почерк, каким написаны и другие строки, вынуждает меня приписать авторство этому человеку глубочайших знаний и зловещего хитроумия. По моему мнению, этот священник-ренегат решил написать подлинную авантюрную историю, написать ее с объективных позиций, где он не щадит своего героя, как и прочих, а даже наоборот с удовольствием и циничностью поливает его грязью.

  Но беспорядочная его жизнь, несомненно, заставила его отказаться от замысла, и он оставил всего несколько страниц, весьма интересных для истории Мальпертюи.

  Я сохранил то заглавие, которое он дал началу рассказа, воспроизводимого мною здесь один к одному:

Видение Анахарсиса

Напрасно вы строите церкви, усеиваете дороги часовнями и крестами,

вы не сможете помешать богам древней Фессалии ожить

в стихах поэтов и книгах ученых.

Хоторн

  Туман рассеялся, и остров, который угадывался издали по реву разбивающихся о скалы волн, предстал таким ужасающим, что старый морской волк Анахарсис, вцепившийся в рулевое колесо, закричал от страха. Вот уже несколько часов принадлежащая ему тартана «Фена» неслась к гибели, словно ее смертоносным магнитом притягивала эта громадная скала, вокруг которой кипели белесые валы, а верхушку венчала корона из яростных молний. Анахарсис закричал, ибо боялся смерти, которую с зари ощущал в непосредственной близости. Рухнувшая рея убила его штурмана Миралеса, а когда крохотное судно кренилось на правый борт, вода стекала по палубе, и он видел труп юнги Эстопулоса, чья голова застряла в шпигате.

  «Фена» не слушалась руля со вчерашнего вечера, и хозяин вел ее, положившись на свой инстинкт. Он понимал, что напрочь сбился с пути, как из-за дрейфа, так и из-за встречных ветров и странных течений. Он не помнил, что хоть однажды видел этот остров, а ведь море он знал как свои пять пальцев. С этой уже столь близкой смертоносной земли доносился отвратительный запах анагиры, трижды проклятой травы, и он понял, что к его приключениям причастны нечистые духи.

  Он окончательно уверился в этом, заметив, что над скалами парят какие-то силуэты. Они до отвращения походили на людей, но в большинстве своем были гигантского роста. Были они разных полов, судя по мощи одних и относительной красоте других. И рост у них был разным; кое-кто выглядел - нормальным, другие - бесформенными карликами, но, быть может, такими они виделись издалека. Все они держались неподвижно, вперив взор в свирепое небо и словно застыв в ужасном отчаянии.

  - Трупы,- прохрипел он с рыданием,- трупы ростом с гору!

  И со страхом отвел взгляд от одной неописуемо величественной и неподвижной фигуры. Вторая фигура не парила в воздухе, а как бы слилась со скалой. Она корчилась от. боли и нечеловеческого страдания, бок ее был разверст, как грот, ,и она одна, казалось, еще содрогалась в спазмах жизни. Над ней парила тень, но из-за полос тумана моряк не мог разобрать, что она собой представляет.

  И все же он был готов поклясться, что то была птица невероятных размеров. Она поднималась и опускалась вместе с дыханием урагана. Но было ясно, что она с яростной жадностью следит за прикованной к скале жертвой, И даже однажды спикировала с высоты на свою призрачную жертву, чтобы вцепиться в нее когтями и клювом.

  Вихрь подхватил тартану, закрутил ее волчком и перебросил через кипящие волны. Бушприт и ограждение кормы сорвало, а труп юнги исчез за бортом. На Анахарсиса обрушилось рангоутное дерево и ударило его по затылку. На несколько мгновений он потерял сознание, а когда очнулся, то бросил руль и ухватился за обломок мачты. Он потерял из виду остров, снова укрытый туманом, и отвратительные парящие силуэты, но над ним склонилось жестокое лицо.

  Он еще раз закричал, различив безжалостные глаза и вздернутые губы, но через мгновение сообразил, что бояться нечего - над ним возвышалась голова статуи, вида конечно отвратительного, но лишенная каких-либо опасных намерений.

  Голова высилась на высоком остром шесте, торчавшем по левому борту; через мгновение «Фена» получила мощнейший удар тараном и затонула. Но с судна, протаранившего тартану, заметили моряка и умело брошенным крюком спасли от смерти в море.

  Анахарсису было очень больно. У него были сломаны ребра, бедра пылали огнем; борода и волосы были запачканы кровью, но он улыбался, лежа на матросской кушетке в крохотной каюте, освещенной прикрепленной к потолку лампой. Несколько человек разглядывали его, переговариваясь между собой. Один из них, чернявый громадина, недоуменно чесал свою темную гриву волос.

  - Пусть меня унесут черти, если я ожидал, что наткнусь здесь на какую-то поганую тартану! - рычал он.- Что ты думаешь об этом?

  Тот, к кому обращались, был удивлен не менее.

  - Надо расспросить его,- проворчал второй,- но он, наверняка, говорит на таком наречии, что мы не поймем его. Позовите этого каналью Дусдама - он ученый, и если не пьян в стельку, чего-нибудь из него вытянет.

  К Анахарсису подошел заплывший жиром толстяк с багровым лицом, с косыми и злобными глазками, который вместо приветствия показал ему язык. И тут же заговорил на языке островитян архипелага, который моряк знал.

  - Что ты здесь делал?

  Анахарсис с трудом собрался с мыслями, с еще большим трудом заговорил, поскольку на грудь ему давила неимоверная тяжесть, но все же справился с болью, чтобы понравиться своим спасителям. С грехом пополам он пересказал свои приключения, как сбился с пути, как внезапно обрушившаяся буря унесла «Фену» в сторону от привычных мест.

  - А как тебя зовут, - осведомился человек по имени Дусдам.

  - Анахарсис!

  - Как? Повтори! - воскликнул толстяк.

  - Я сказал Анахарсис... Мы так зовемся от отца к сыну!

  - Божья прихоть! - выругался толстяк, повернувшись к своим компаньонам.

  - Готов проглотить свой ночной колпак, если это не предзнаменование!

  - Объяснись, обжора! - потребовал черный человек.

  - Немного терпения, господин Ансельм,- возразил толстяк с ироническим почтением.- Надо прибегнуть к моей памяти и моим знаниям...

  - К черту то и другое, учитель-висельник! - рявкнул господин Ансельм.

  - Анахарсис,- с реверансом в сторону кого-то невидимого разъяснил Дусдам,- имя того скифского философа, который побывав на островах Аттики, в VI веке до нашей эры, объявился в Афинах, где пытался ввести культ Деметры и Плутона. Это ему дорого стоило, ибо нельзя безнаказанно вмешиваться в дела богов. Его удавили.

  Хозяин «Фены», ничего не понимавший в этих речах и чувствовавший, что его силы идут на убыль, прервал его, сказав об ужасных силуэтах, которые он разглядел на острове сквозь туман.

  Услышав его слова, Дусдам начал кричать и яростно жестикулировать.

  - Мы на месте! - усмехнулся он.- Друзья, обещаю вам полные трюмы золота. Анахарсис, вестник божьего слова, воспользовался последним из своих потомков, чтобы завершить свою миссию. Ха-ха! Века и тысячелетия не в счет для призраков.

  Господин Ансельм стал серьезным.

  - Ну-ка уточни последний курс своей тартаны, - приказал он.

  - Прямо на юг, - прошептал раненый, когда Дусдам перевел слова Ансельма.

  - Что теперь?

  - Нам не нужны бесполезные пассажиры,- решил господин Ансельм.

  - Судьбой записано, что Анахарсисы кончат удавленниками! - хохотнул толстяк Дусдам.

  Анахарсис не понял их слов, но прочел свою участь на бесстрастных лицах людей, подаривших ему час жизни. Он зашептал молитву, но не успел ее закончить в этом мире.

***

  Перед тем, как представить читателю продолжение повествования Дусдама-Старшего, я вставлю здесь первую часть рассказа Жан-Жака Грансира. Этот рассказ, как я уже говорил, составляет ядро истории. Именно в страшной судьбе Жан-Жака Грансира главную роль сыграли ужасы Мальпертюи.

Часть первая. АЛЕКТА

Дядюшка Кассав отходит в мир иной

Человек, вступая в таинство смерти и оставляя живым

таинство жизни, обкрадывает одновременно и смерть, и жизнь.

Стефан Заннович

  Дядюшка Кассав скоро умрет. Его белая борода, подрагивая, струится по красному одеялу. Он вдыхает воздух, словно принюхивается к пленительным ароматам, а его огромные волосатые руки хватают все, что лежит поблизости.

  Грибуэн, принесшая ему чай с лимоном, сказала:

  - Он уже укладывает багаж.

  Дядюшка Кассав расслышал ее слова.

  - Нет еще, женщина, нет еще, - усмехнулся он.

  Когда она со страхом вышла, шурша юбками, он пробормотал:

  - Конечно, я не протяну долго, малыш, но смерть, в конце концов, дело серьезное, и торопиться не следует.

  И снова его взгляд забегал по комнате, останавливаясь на каждом предмете, словно он делал последнюю опись: игрок на лютне из лжебронзы, крохотные курильщики Адриана Брувера, грошовая гравюра с изображением полуночницы и весьма ценная «Амфитрита» Мабюза.

  Постучавшись в дверь, входит дядюшка Дидлоо.

  - Здравствуй, двоюродный дедушка,- говорит он.

  Он единственный из всей семьи, кто зовет дядюшку Кассава двоюродным дедушкой.

  Дидлоо - чиновник и чиновник весьма педантичный. Он начинал преподавателем, но ему пришлось уйти из школы, ибоученики частенько бивали его. Сейчас он служит заместителем начальника какого-то отдела в муниципалитете, и вряд ли работающим под его началом экспедиторам попадался столь изощренный палач.

  - Шарль,- попросил дядюшка Кассав,- произнесите мне речь.

  - С большой охотой, двоюродный дедушка, но боюсь утомить вас сверх меры.

  - Тогда полюбуйтесь на меня в полном молчании. Но побыстрее. Мне не очень нравится ваша физиономия.

  Старый Кассав разозлился.

  - Увы, - захныкал дядюшка Дидлоо, - я с прискорбием вынужден вернуться к материальным вопросам. Нам нужны деньги...

  - Неужели! Вот те раз!..

  - Надо заплатить врачу...

  - Самбюку? Полноте, дайте ему поесть и выпить, а если надо, отоспаться на софе в гостиной. Ему более ничего не надо.

  - Аптекарю...

  - Я не пью из его пузырьков и ни разу не отведал его порошков. По правде говоря, ваша супруга, очаровательная Сильвия, страдающая всеми болезнями из медицинского словаря, забирает все лекарские снадобья себе.

  - А на другое... Где нам взять денег?

  - В третьем подвале под седьмой плитой точно на глубине девяти футов и четырех дюймов спрятан сундук с золотом. Вам хватит?

  - Ну и человек! - хнычет дядюшка Дидлоо.

  - Жаль, что не могу сказать того же о вас, Дидлоо. А теперь уматывайте... жирняга!

  Шарль Дидлоо косится на меня и выскальзывает из комнаты - он так худ и мелок, что ему надо лишь едва приотворить дверь.

  Я сижу в отделанном бахромой кресле на колесиках и смотрю в сторону кровати.

  Дядюшка Кассав не сводит с меня взгляда.

  - Повернись к свету, Жан-Жак.

  Я подчиняюсь. Умирающий с тоскливым вниманием всматривается в меня.

  - Что и говорить, - бормочет он после долгого изучения моего лица, - ты - истинный Грансир, хотя в чертах поуменьшилось характера. Хватило чуточки мягкой крови, чтобы обтесать грубую шкуру твоих предков. А ведь твой дед Ансельм Грансир - господин Ансельм, как его величали, - был тем еще проходимцем!

  Это прозвище было привычным в устах дядюшки Кассава и ни чуточки меня не оскорбило, поскольку я никогда не знал этого деда со столь дурной репутацией.

  - Не умри он от бери-бери на побережье Гвинеи, то стал бы величайшим из проходимцев, - со смехом продолжил дядюшка Кассав,- ибо он любил совершенство во всем!

  Дверь распахнулась во всю ширь и появилась моя сестрица Нэнси. Платье на ней буквально липнет к коже, подчеркивая роскошные округлости, а корсаж с очень глубоким вырезом открывает богатства ее плоти. Ее лицо горит темным огнем - она в ярости.

  - Вы выгнали дядюшку Шарля, - вскипает она. - Прекрасно, пусть отучится лезть не в свои дела. Но он был прав, нам нужны деньги.

  - Между тобой и ним большая разница,- отвечает дядюшка Кассав.

  - Ну и где же деньги? - нетерпеливо спрашивает Нэнси. - У Грибуэнов кончились, а поставщики шлют и шлют счета.

  - Остается взять только в лавочке!

  Нэнси смеется коротким пронзительным смешком, столь идущем к ее высокомерной красе.

  - С семи утра мы обслужили шесть клиентов на общую сумму в сорок два су.

  - А еще говорят, что дела пошли в гору! - усмехается старец. - Ну ничего страшного, красотуля. Возвращайся в лавочку, возьми лестницу с семью перекладинами и поднимись на последнюю. Не делай этого в присутствии молчаливого клиента, ведь у тебя очень короткие юбки. С твоим ростом с седьмой ступеньки ты дотянешься до жестяной коробки с надписью «Сиенская земля». Сунь свои прекрасные белые ручки в этот ничего не обещающий порошок и, конфетка моя, найдешь четыре или пять слишком тяжелых для их размеров колбасок. Подожди, не спеши, мне приятно видеть тебя. Если сиенская земля попадет тебе под ногти, тебе придется вычищать ее не один час. Иди, иди, чудо мое. И если на темной лестнице Матиас Кроок ущипнет тебя за задницу, не кричи. Я все равно не приду на помощь.

  Нэнси показывает нам красный и острый, как пламя, язычок, и исчезает, хлопнув дверью. Несколько мгновений слышится стук каблучков на лестнице, потом доносится ее свирепый возглас:

  - Свинья!

  Дядюшка Кассав заливается смехом.

  - Это не Матиас! - говорит он.

  Доносится звон пощечины.

  - Дядюшка Шарль!

  Старец в чудном настроении, и не будь у него свинцового цвета лица и затрудненного дыхания, я бы никогда не сказал, что он стоит на пороге смерти.

  - Она во всяком случае достойна своего проходимца-деда! - с явным удовольствием объявляет он.

  В комнате воцаряется тишина. Кузнечные меха поддерживают невидимое пламя. Его руки царапают одеяло, словно напильники.

  - Жан-Жак?

  - Что, дядюшка Кассав?

  - Сегодня утром вы с Нэнси получили весточку от отца, от Никола Грансира?

  - Вчера утром, дядюшка.

  - Ладно, ладно, для меня дни уже не в счет. Откуда пришло письмецо?

  - Из Сингапура. Папочка в добром здравии.

  - Если его не повесили в эти три месяца пока шло письмо. Черт возьми! если он вернется...

  Он задумывается, склонив голову на плечо, как огромная ворона.

  - Он не вернется... И вообще зачем? Грансиры рождены, чтобы летать по миру под надутым ветром парусом, а не для того, чтобы киснуть под крышей уютного дома.

  Дверь распахивается - снова Нэнси. Она улыбается, дурного настроения как не бывало.

  - Я нашла пять колбасок, дядюшка Кассав! - провозглашает она.

  - Ну как, золото тяжеловато? - усмехается дядюшка... - Ну и ладно! Тратить ты, мне кажется, умеешь?

  - Еще бы! - вызывающе отвечает Нэнси. Она уходит, бросив мне:

  - Жижи, Элоди ждет тебя на кухне.

  С лестницы доносится тихий смех и голубиное воркование.

  - Теперь Матиас! - замечает дядюшка.

  Он от души смеется, хотя в груди его клокочут хрипы.

  - Она сказала пять колбасок? А там было шесть! Достойная дочурка проходимца Ансельма Грансира... Я очень доволен!

  Эти посещения, радость от перебранки с Нэнси и речи явно утомили его.

  -Иди-ка к Элоди, малыш, - произносит он вдруг усталым, едва слышным голосом.

  Мне другого и не надо; из мрачных и необъятных глубин дома, где расположена огромная, как конференц-зал, кухня доносятся тонкие ароматы горячих вафель, растопленного сливочного масла, сахара и корицы. Я иду по длиннющему коридору, мрак которого где-то посередине пробивает квадратик слабого света.

  В глубине вестибюля, залитого дрожащим светом газового рожка, мелькает уголок лавочки, далекой и нереальной, словно видишь ее в перевернутую подзорную трубу.

  История этой лавочки, притулившейся к солидному хозяйскому дому, весьма любопытна... Но мне еще представится случай рассказать о ней поподробней.

  Я вижу высокий прилавок коричневого дерева, банки и ряды бумажных мешков, а также силуэты Нэнси и приказчика Матиаса, стоящих рядом друг с другом, быть может, даже слишком близко друг к другу. Но зрелище мало интересует меня. Лакомый призыв кухни куда сильнее вящего юношеского любопытства. Масляный гимн и потрескивание вафель вносят нотку радости в спокойный мрак вечера.

  - Давно пора было явиться,- восклицает моя добрая старушка Элоди. - Доктор все покушался на твою долю.

  - Они очень вкусны, в меру подслащены, как я люблю, - доносится из мрака тонкий голосок.

  В кухне нет газового освещения. Такую роскошь дядюшка Кассав предназначил лишь для магазинчика; здесь стол скупо освещен фитильной лампой, выхватывающей из темноты белые тарелки. На каминной полке стоит подсвечник - пламя свечи колеблется от теплого дыхания духовки, где видна черная чугунная вафельница.

  - Как себя чувствует больной? - снова раздается тонкий голосок .- Хорошо, не так ли?

  - Доктор, он поправится?

  - Поправится? Разве я говорю об этом? Нет, нет и нет, Кассав приговорен медицинским сословием. И все же кое-что я для него сделаю.

  В кружке света возникает сморщенная восково-бледная рука с листком бумаги.

  - Это свидетельство о смерти и разрешение на похороны соответственно, они готовы и подписаны мною. Отсутствует только дата. Вчера здесь причиной смерти была указана двусторонняя пневмония. Но я подумал и решил, что «болезнь Брайта» звучит более благородно.

  Я должен оказать был эту услугу моему дорогому Кассаву, не так ли? А теперь я съем еще ваших чудных вафель, Элоди.

  Так говорит доктор Самбюк, на чьи визиты дядюшка соглашается, но чьи предписания отвергает. Доктор так низок и щупл, что даже в шляпе едва достает до носа Элоди, а ее высокой не назовешь. Его щеки и лоб испещрены морщинами и шрамчиками, и только гладкий нос горочкой розовой плоти торчит на помятой миниатюре лица.

  Восковой бледности рука однако обретает твердость, когда ровными квадратиками нарезает вафли и намазывает на них масло и патоку.

  - Мне кажется, я старше, хотя в точности об этом милом человеке ничего сказать нельзя, и он отбывает первым, - радостно кудахчет старец-гурман.- Утешение для человека моего возраста, ибо кажется, что смерть забыла о вас. Кто знает? Может так произошло и на самом деле. Нас с Кассавом истинная и сильная дружба связала сорок лет назад. Я познакомился с ним на берегу одного пруда. Он возвращался с охоты с двумя подстреленными куликами. Я поздравил его, ибо подстрелить их очень трудно. Он пригласил меня отведать дичи. Я не мог отказаться! Жирный кулик куда тоньше по вкусу, чем бекас. С тех пор я получил право запросто приходить в Мальпертюи.

  Мальпертюи! Впервые с моего испуганного пера тяжелой чернильной каплей стекает это имя. Я до сих пор отгоняю от себя образ этого дома, где чьей-то ужасной волей поставлена последняя точка во многих человеческих судьбах; я отступаю, оттягиваю момент, когда дом выступит на первый план моей памяти.

  К тому же обитатели его не столь терпеливы, как сам дом - их несомненно подталкивает краткость их земного бытия. И после них все останется по-прежнему, как не изменится камень, из которого сложены все проклятые дома. Их обуревает лихорадка и спешка баранов, суетящихся у ворот бойни; как же свечки-человечки спешат занять свое место под громадным гасильником Мальпертюи.

  Шурша юбками, на кухню вплывает Нэнси; она не любит вафель, предпочитая им блины, которые рвет своими хищными белыми зубками, как обрывки горячей кожи.

  - Доктор Самбюк, - спрашивает она, - когда умрет дядюшка Кассав? Вы должны бы это знать.

  - Цветок моей мечты,- отвечает старый врач,- вы обращаетесь к Эскулапу или Тересию? К целителю или звездочету?

  - Не все ли равно, лишь бы он знал...

  Самбюк протыкает воздух своим восковым пальцем. Он называет этот жест восстановлением в памяти небесной сферы.

  - Полярная звезда по-прежнему на месте. Это единственная личность с упорядоченным поведением в вечности. Альдебаран зажигает свой огонь по правому борту Плеяд. Сатурн бродит на горизонте и отравляет его своим цианистым светом.

  Пол-оборота... Юг сегодня болтливее Севера, Пегас чувствует близость конюшен Геликона, Лебедь поет свою лебединую песнь, словно его восхождение в зенит грозит ему смертью, Орел с отблесками Альтаира в очах ищет места поближе к Богу пространства, Водолей мусорит, а Козерог...

  - Достаточно,- нетерпеливо прерывает его моя сестра, - как всегда, вы ничего не знаете.

  - В мое время, - продолжает доктор, вдруг меняя тему разговора, - вафли пропитывали инжирной водой; сами боги не знали более тонкого вкуса. Ах, да! Вы, мой розанчик, говорили о нашем чудесном Кассаве. Ему ждать еще восемь дней, но я выражаюсь не совсем точно, ибо на самом деле понадобится семь дней, чтобы его прекрасная душа устремилась к божественному свету звезд.

  - Осел, - сказала сестра, - и трех дней хватит.

  Моя сестра оказалась права.

  Грибуэн просунула голову в дверь кухни.

  - Мамзель Нэнси, прибыли сестры Кормелон...

  - Отправьте их в желтую гостиную...

  - Но, мамзель, там нет огня!

  - Для них сойдет!

  - Там также мадам Сильвия с дочерью - они пришли навестить господина Шарля.

  - В желтую гостиную!

  Меня охватывает возмущение.

  - Но ведь с тетушкой Сильвией Эвриала!

  - Оставь, огонь или хлад, буря или безоблачная тишь нужны Эвриале, как рыбе зонтик. Эй, Грибуэн, а кузен Филарет дома?

  - Он сидит у нас на кухне, мамзель Нэнси, они с Грибуэном потягивают винцо, поскольку он говорит, что у него в брюхе холодно.

  - Он закончил работу для дядюшки Кассава? Если нет, выставите его за дверь.

  - Чучело мыши? Да, да, мамзель, он принес, это здорово сделано.

  Доктор Самбюк заливается булькающим смехом.

  - Последний охотничий трофей нашего славного Кассава! Мышь, которая бежала по одеялу и которую он удавил большим и указательным пальцами. Сорок лет назад он убивал куликов. Ха, ха!

  - Все идите в желтую гостиную, - приказывает Нэнси, - я должна сделать сообщение.

  Грибуэн удаляется, волоча ноги.

  - И мне тоже? - недовольно спрашивает крохотный доктор.

  - Да... Дожирайте свою вафлю.

  - В таком случае я захвачу с собой чашку сладкого-пресладкого кофе с ромом. В моем возрасте пребывание в желтой гостиной по последствиям равнозначно сиесте на леднике, - ворчит Самбюк.

  Желтая гостиная самая отвратительная, самая бедная, самая зловещая, самая холодная из всех зловещих и холодных комнат Мальпертюи. Два семисвечника с трудом освещают ее, но я уверен, что Нэнси велела зажечь только три, может быть, четыре витых свечи.

  Люди, которые рассядутся там на высоких стульях с прямыми спинками, превратятся в неясные тени; их голоса будут затухать, как шорох в пустыне, и в отчаянии разговор они поведут только о вещах мрачных и злых.

  Нэнси хватает фитильную лампу, ибо коридоры в этот час залиты густым мраком. Она поставит ее в нескольких метрах от двери, на цоколь статуи бога Терма, ибо она не собирается зажигать лишние свечи ради всех этих гостей, которых она искренне ненавидит.

  - Я тебе оставляю подсвечник, Элоди.

  - Мне его вполне хватит, чтобы прочитать молитву, - соглашается наша кухарка.

  Сборище в желтой гостиной выглядит так, как я и ожидал - черные едва различимые силуэты.

  Усевшись на единственный низкий стул, похожий на молитвенную скамеечку, я некоторое время вглядываюсь в гостей.

  Сестры Кормелон, укрытые вечной траурной вуалью, занимают софу, обтянутую черным репсом - три богомола в ожидании ночного насекомого, оказавшегося в пределах их досягаемости. Они никого не приветствуют, они сидят неподвижно, словно проглотив линейку, но я чувствую на себе их холодный и яростный взгляд.

  Неряшливо одетый и грубый кузен Филарет, распахнув дверь, прокричал с порога:

  - Привет всей публике! Хотите посмотреть на мою мышь?

  Он поднимает дощечку, к которой приклеено что-то розово-серое.

  - Мне хотелось усадить ее в позу белки, но это плохо и совсем некрасиво, - сообщает он с бурным весельем человека, строящего из себя простака.

  Супруги Дидлоо сидят там, куда падает свет от свечей.

  Дядюшка Шарль не отрывает глаз от своих блестящих башмаков; тетушка Сильвия, серое ничто, улыбается нам своими безвольными губами, и при малейшем движении шуршит и колышется стеклярусная броня ее корсажа.

  А я не спускаю взгляда с их дочери, моей кузины Эвриалы. Она в монашеском одеянии, но прекраснее Нэнси - у нее рыжая, играющая огоньками шевелюра и изумрудные глаза. К моему сожалению она держит их закрытыми; с ними хотелось бы играть, как с драгоценными камушками - катать между пальцев, пробуждать в них зеленые сполохи, оживлять своим дыханием.

  Вдруг раздается по-сорочьи торопливый голос.

  - Мы хотим видеть дядюшку Кассава!

  Это заговорила Элеонора, старшая из сестер Кормелон.

  - Вы увидите его все разом через три дня и в последний раз. Он будет говорить с вами. На этом свидании будет присутствовать нотариус Шам, а в качестве свидетеля отец Айзенготт. Такова воля дядюшки Кассава.

  Нэнси выпалила все единым духом. Затем замолчала и уставилась на пламя свечей.

  - По поводу завещания, полагаю? - спрашивает Элеонора Кормелон.

  Нэнси ей не отвечает.

  - Мне очень хотелось бы его увидеть, - произносит кузен Филарет. - Он похвалил бы меня за эту мышь. Но его воля есть его воля, и не мне становиться поперек нее.

  - Коли мы уж собрались, - начал дядюшка Шарль.

  - Мы? Не говорите о нас, как о чем-то целом или чем-то едином! - возражает моя сестра. - И коли мы собрались, то не ради разговоров. Вы знаете, что вам должно знать. А потому можете уходить.

  - А вам известно, мадемуазель, что мы добирались сюда более получаса? - выкрикивает Розали, вторая из сестер.

  - А по мне, хоть с Антиподов, и проваливайте туда же, - со сдержанной яростью отвечает Нэнси.

  И вдруг на лицах у всех, кроме Эвриалы, появляется выражение нервного ожидания. Под тяжелыми шагами содрогаются и звенят, как пустые, плиты вестибюля. Потом со скрипом распахивается дверь.

  - Где же прячется тот, кто все время гасит лампы! - раздается жалобный голос.

  - Боже мой! Лампы снова гаснут… - стонет тетушка Сильвия.

  - Только и была, что лампа около бога Терма, и пока я шел к ней, радуясь свету, «он» задул ее.

  - Кто? - стонет тетушка Дидлоо.

  - Кто знает? Я никогда не пытался его разглядеть, ибо предчувствую, что он черен и ужасен. Он гасит все лампы. И ту, которая розовая и зеленая - она горела на первом этаже, бросая красивые блики на лестницу. Чья-то рука зажала фитиль, и тьма адской волной затопила лестницу. Вот уже пять, а может и десять лет, как я его ищу, но не могу найти. Я сказал, что злюсь на него? Нет, нет, я не питаю к нему злобы. Но он гасит все лампы, он задувает их и насмерть защипывает их пламя.

  В комнату вошел странный человек. Он высок и страшно худ; если бы он не сутулился, в нем было бы более шести футов росту. Эта скелетическая фигура закутана в красноватый балахон, а лицо скрыто торчащими во все стороны космами. Он с радостью приближается к свечам.

  - А! Их он не гасит... Как хорошо глядеть на свет... Свет заменяет мне еду и питье.

  - Ламперни... Зачем ты явился сюда, сумеречник? - восклицает доктор Самбюк.

  - Он имеет право здесь быть,- возражает Нэнси.- Он примет участие в будущей ассамблее.

  - Будут гореть свечи и лампы, - радуется старое чудовище.

  - В моей лавочке горит чудесный, как день, огонь, но я не могу туда вернуться. Так хотели силы...

  - Ламперни... - начинает дядюшка Дидлоо, с трудом сдерживая дрожь страха или отвращения.

  - Ламперни? Это мое имя... Ламперни. Краски и лаки. Так было написано над дверью чудесными трехцветными буквами. Я продавал любые краски, любые цвета... Пропитанные серой фи тили, олифу, серую и белую мастику, охру, белый и коричневый лак, цинковые и свинцовые белила, вязкие как сметана, тальк и кусачие кислоты. Меня зовут Ламперни, и я повелевал красками. А теперь меня загнали во тьму. Раньше я продавал животную сажу и уголь, но никому не продал сажи ночи. Я - Ламперни. Я добрый человек, а меня загнали в сердце ночи вместе с кем-то, кто всегда гасит лампы!

  Уродина плачет и смеется одновременно. Он тянет паучьи лапки к пламени свечей, обжигая ногти. Он не обращает на это внимания и по-прежнему поглощен своей жалкой радостью.

  Я не боюсь Ламперни, живущего в доме, там, где никому не приходит в голову искать его; Грибуэны делают лишь одно - они ставят тарелку с какой-то стряпней на одной из лестниц, и тот изредка опустошает ее. Но остальные как-то съеживаются, словно боясь сглаза. Бесстрастны лишь Нэнси и Эвриала.

  Моя сестра отнимает у Самбюка чашку, тот невыносимо гремит ею. Кузина выглядит спящей, но из под прикрытых век брызгают зеленые огоньки - она следит за жалким сумеречником.

  - Проваливайте! - вдруг говорит Нэнси, обращаясь ко всем сразу.

  - Вы очень вежливы, мадемуазель, - скрипучим голосом произносит Элеонора Кормелон.

  - Вы ждете, чтобы я вас выгнала за дверь?

  - Нэнси, прошу тебя,- вступает в разговор дядюшка Дидлоо.

  - А вы... вы...- рычит Нэнси,- заткнитесь и уматывайте первым.

  - Мадмуазель Грансир, разве здесь командуете вы? - спрашивает Розали Кормелон.

  - А до вас только дошло?

  - Она зажигает свечи, - восклицает Ламперни, - и эти свечи не гаснут, их никто не задувает. Благослови ее, Боже!

  Он пританцовывает перед свечами, и его изломанная тень прыгает по дальней стене, а ничего не понимающий и лихорадочно переживающий эти неприятные события кузен Филарет старается увернуться от тени, словно она материальна и злонравна.

  - Мои краски! - кричит Ламперни и пускается в пляс, радуясь крохотным огонькам. - Они все тут! Я их не продам, и никому это не удастся.

  Вдруг он в недоумении замирает, и его скрытые седыми лохмами глаза с мольбой смотрят на Нэнси.

  - Если только не тому, кто задувает лампы... О, Богиня!

  Одним жестом Нэнси закрывает собрание, словно серпом укладывая наземь славный урожай колосьев.

  - Увидимся через три дня.

  Тени одна за другой медленно тянутся к двери. Эвриала идет за матерью; она открыла глаза, но, похоже, почти ничего не видит - зеленое пламя покинуло их.

  Дядюшка Дидлоо на мгновение неуверенно застывает на пороге. Мне кажется, он хотел что-то сказать Нэнси, но одумался и выскользнул во тьму вестибюля. Из-за этой краткой остановки он потерял свое место в процессии, и Алиса, самая молодая из сестер Кормелон, обогнала его. Вдруг я слышу, как он вскрикивает от боли.

  Нэнси пронзительно хихикает.

  - Его пальцам прямо покоя нет, - добавляет она.

  Доктор Самбюк, где-то раздобывший тонкую тросточку, безжалостно колотит ею Ламперни.

  - Ой! - вскрикивает серый призрак, - дьяволы то и дело бьют меня. Им нужны мои краски. Беда... У меня их нет, я не могу их отдать. А они бьют меня, бьют!

  Он с криком бросается вверх по лестнице. Его изломанная обезьянья тень скользит по стенам в свете ламп, горящих на каждой лестничной площадке.

  - Первая! - вдруг вопит он.

  Что-то черное и бесформенное ползет по стенам, заслоняя высокие окна.

  - Вторая, третья! Он там, а я не вижу его. Он забрал у меня все - свет и краски. Он окунает меня в ночь.

  - Все в кухню, - приказывает Нэнси. - Дурачок не врет. Там то, что гасит лампы!

  Я не знаю, кто с расстановкой повторил во тьме:

  - То-что-гасит-лампы...

  Нэнси пожала плечами; я очень любил сестру, но ее поведение всегда ставило меня в тупик. В этих событиях, которые сотрясли нас, как порыв ветра ветки, женщины мне казались более знающими, чем мужчины. Увы! С первых шагов в этом мире тайн, я начал придумывать и, быть может, зря обвинять сестру в равнодушии, ибо если бы она знала, то не встала бы поперек самой фатальной из судеб?

  - Пошли,- сказала Элоди, спрятав четки.

  И, не говоря больше ни слова, подогрела вино с сахаром и пряностями.

  - Отличный вечер, - произнес Самбюк. - Что вы скажете, дети, о полуночной трапезе? Наш славный Кассав очень их любил В полночь яства и вина выигрывают во вкусе и в букете. Так говорит древняя мудрость.

  Эта полуночная трапеза была замечательной, а поскольку был подан язык под соусом, доктор Самбюк рассказал нам о пире фригийца Ксанфа, где Эзоп подавал языки и только языки, заявляя в одном случае, что это лучшая вещь в мире, а в другом - худшая.

  Когда Нэнси удалилась к себе, раздувшийся от еды, как питончик, Самбюк, Элоди и я отправились в комнату спящего дядюшки Кассава. На ночь ему нахлобучили на голову колпак из бергамской ткани с серебряной кисточкой, и он выглядел столь забавно в бледном свете ночника, что я тихонько рассмеялся.

***

  Дядюшка действительно умер на третий день, но за несколько часов до смерти был поразительно красноречив и сохранял ясность мысли. Но глаза его уже потеряли остроту зрения, ибо несколько раз он с гневом вскрикивал:

  - Почему убрали Мабюза? Шарль, вы плут, повесьте картину на место! Запомните, из дома ничего не уйдет!

  Нэнси удалось его успокоить.

  - Красавица моя, - сказал он, беря ее руки в свои когтистые лапы, - перечисли имена тех, кто находится в комнате, ибо я вижу тени там, где должны быть люди.

  - Нотариус Шам сидит у стола с бумагой, перьями и чернильницей.

  - Прекрасно. Шам знает свое дело.

  Нотариус, старик с суровым и честным лицом, поклонился, хотя понимал, что умирающий вряд ли видит его.

  - Кто сидит рядом с ним?

  - Там пустой стул, дядюшка.

  - Ты вызвала Айзенготта, чертова дочь?

  - Конечно, дядюшка. Рядом с вами находится мой братец Жан-Жак.

  - Очень хорошо, это мне приятно... Эх, Жан-Жак, мой юный друг, твой дед, бывший мне приятелем - и каким приятелем, о Боги! - был великим проходимцем. Он поджидает меня в каком-то уголке вечности, и я доволен скорой встрече с ним.

  - Дамы Кормелон здесь.

  - Падаль притягивает воронье! Элеонора, Розали и даже ты, Алиса, хоть и выглядишь моложе и куда красивее сестриц, мои добрые старые приятельницы. Вы понимаете меня? Конечно, бывают часы, когда вам дано понимать, а!? Головы у вас отвратительны, но Дьявол начинил их знатными мозгами. Я должен сказать вам напоследок несколько слов, а поскольку, полагаю, что должен вам кое-что еще, постараюсь вскорости расквитаться со своим должком.

  - Кузен Филарет...

  - Мой кузен, его кровь - моя кровь. Он в этом не виноват, впрочем, как и я. Здесь он по полному праву, хотя Создатель не мог, осмеливаюсь так думать, дать жизнь более глупомусуществу, чем он.

  Филарет тоже поклонился, словно дядюшка Кассав похвалил его. Кассав различил его и усмехнулся.

  - Филарет был неплохим служителем, - мягко сказал он.

  - Матиас Кроок? - после легкого колебания прошептала Нэнси.

  Дядюшка Кассав скорчил недовольную мину.

  - Удаляя его с этой ассамблеи, - произнес он, - я, возможно, отношусь к нему несправедливо. Но он утешится. Пусть возвращается в лавочку. Она ему нравится.

  Старец с трудом повернулся на бок, пытаясь разглядеть молодого человека: мне показалось, что в его взгляде проскользнула странная неуверенность.

  - Иногда в жизни я совершал ошибки, Кроок, по правде говоря, нечасто, но у меня не хватает времени, чтобы исправить их. Прав я или нет, но уходите!

  Матиас Кроок исчез с жалкой улыбкой на красивом лице, а во взгляде Нэнси зажглось темное пламя.

  - В данный момент входит доктор Самбюк.

  - Усадите его в кресло и дайте что-нибудь погрызть.

  - Супруги Грибуэн.

  - Они были моими добрыми и послушными слугами весьма долгие годы, таковыми они и останутся.

  - Ламперни сидит на последней ступеньке лестницы; он следит за все еще горящей лампой.

  С уст дядюшки слетает зловещий смех.

  - Пусть сидит, пока ее не задуют, а это обязательно случится.

  - Вот дядюшка Дидлоо, тетушка Сильвия и Эвриала.

  Умирающий скорчил гримасу.

  - Было время, когда Сильвия блистала красотой, увы, она отцвела. Я рад, что не могу ее видеть. Она была еще красива, когда Шарль отыскал ее на...

  - Двоюродный дедушка! Двоюродный дедушка! - с ужасом воскликнул Шарль.- Прошу вас!

  - Эвриала, мой обожаемый цветочек, сядь рядом со своим кузеном Жан-Жаком. Вы - моя двойная надежда, которую я оставляю на этой земле.

  Снаружи доносится умоляющий голос:

  - Нет, нет, не гасите эту лампу!

  И в комнату вошел человек внушительного вида и уселся рядом с нотариусом Шамом. Нас он, казалось, не заметил.

  - Айзенготт пришел! - вскричал дядюшка Кассав.

  - Я пришел,- голос человека гудел, как колокол.

  Я с ужасом и почтением воззрился на гостя. У него было очень бледное и длинное лицо, которое еще больше удлиняла похожая на жабо пепельная борода. Черные глаза смотрели в одну точку, а руки были так прекрасны, словно он одолжил их у какой-то мраморной статуи с церковного надгробия. Одет он был неряшливо, и его зеленый сюртук лоснился на швах.

  - Шам, - сказал дядюшка Кассав,- эти люди - мои наследники. Назовите им сумму состояния, которую я оставляю.

  Нотариус склонился над бумагами и медленно произнес цифру. Она была так велика, так фантастична, что каждый на мгновение почувствовал головокружение.

  Первой заклинание злата нарушила тетушка Сильвия, вскричав:

  - Шарль, ты уходишь в отставку!

  - Само собой разумеется! - усмехнулся дядюшка Кассав. - Иначе он поступить и не сможет!

  - Это состояние, - объявил нотариус, - разделено не будет.

  Ропот испуга и разочарования пронесся по рядам, но нотариус заглушил его, продолжив чтение:

  - Когда Квентин-Моретус Кассав отойдет в мир иной, каждый из присутствующих явится в этот дом и будет жить под этой крышей. В противном случае, он лишается наследства и теряет все свои притязания.

  - Но у нас есть дом, он принадлежит нам! - простонала Элеонора Кормелон.

  - Не прерывайте меня,- строго сказал нотариус. - Каждый будет жить здесь до самой смерти, но каждый будет получать ежегодную, а значит и пожизненную ренту в...

  И снова с тонких губ нотариуса слетела чудовищная цифра.

  - Продадим дом, - пробормотала старшая из сестер Кормелон.

  - Каждый получит право на кров и стол - завещатель требует, чтобы и то и другое было отменного качества. Супруги Грибуэн, имеющие те же преимущества, что и прочие, останутся служителями, и пусть никогда не забывают об этом.

  Нотариус сделал паузу.

  - В доме Мальпертюи нельзя производить никаких изменений, а все состояние отойдет к последнему из живых. К магазину красок отношение должно быть таким же как к дому, и Матиас Кроок останется в нем приказчиком, его пожизненная оплата утраивается. И только последний из оставшихся в живых получает право закрыть вышеуказанный магазин.

  Айзенготт не получает ничего, и ему ничего не отходит, да он и не захотел этого, а потому назначается душеприказчиком с тем, чтобы мои последние желания были неукоснительно исполнены.

  Нотариус вынул из папки последний листок.

  - Есть и приписка к завещанию: если двое последних оставшихся в живых будут мужчина и женщина, за исключением супругов Дидлоо, то они должны стать мужем и женой, а.состояние перейдет к ним в равных частях.

  Воцарилось молчание, поскольку никто пока еще не оценил случившегося.

  - Такова моя воля! - громогласно заявил дядюшка Кассав.

  - Так оно и будет! - сурово объявил мрачный Айзенготт.

  - Подпишитесь! - приказал нотариус Шам.

  Все поставили свои подписи. Кузен Филарет начертал крест.

  - Уходите! - произнес дядюшка Кассав, и его лицо вдруг перекосилось. - Айзенготт, останьтесь.

  Мы вышли в полумрак желтой гостиной.

  - Кто займется нашим размещением в этих стенах? - спросила старшая из сестер Кормелон.

  - Я, - обрезала Нэнси.

  - А почему ВЫ, мадемуазель?

  - Хотите, чтобы я попросила сказать об этом Айзенготта? - тихо спросила моя сестра.

  - Мне кажется... - начал дядюшка Шарль.

  - Ничего не кажется! - воскликнула Нэнси. - Кстати, вот и господин Айзенготт.

  Он вышел на середину комнаты, бросая на нас ужасающие и тяжелые взгляды.

  - Господин Кассав желает, чтобы Жан-Жак и Эвриала помогли ему умереть.

  Все, в том числе и Нэнси, опустили головы. Дядюшка Кассав дышал с трудом, а в его глазах, как в стеклянных шарах, отражались язычки пламени свечей.

  - В свое кресло, Жан-Жак... Сядь в свое кресло... А ты, Эвриала, подойди ко мне.

  Моя кузина скользнула к нему покорно, но удивительно равнодушно, хотя момент был до странности величественен.

  - Открой глаза, дочь Богов, - прошептал дядюшка изменившимся голосом, в котором ощущалось полное ужаса почтение. - Открой глаза и дай мне умереть...

  Эвриала склонилась над ним.

  Он продолжительно вздохнул, и я услышал несколько слов, растаявших в тишине.

  - Сердце мое в Мальпертюи... камень в камне...

  Моя кузина оставалась неподвижной так долго, что я испугался.

  - Эвриала, - умоляюще воскликнул я.

  Она повернулась ко мне со странной улыбкой на устах. Из-под полуприкрытых век в пространство смотрели глаза без огня и мысли.

  - Дядюшка умер, - сказала она.

  И тогда на лестнице послышался стон.

  - Он задул лампу... Я следил за ней, а он все же погасил ее. Он погасил ее!

Знакомьтесь – Мальпертюи

Дух ночи унес голову лиса,

чтобы украсить ею свой дом и оказать ему честь.

Истории Хуссейна

Солнца! Дайте мне солнца!

Ибсен. Геспенстер

Маленькие боги, как и боги пенатов,

домовые, вовсе не духи, а крохотные воплощения, иначе говоря, существа абсолютно

материальные, черпающие свое могущество в той земле, на которой они обитают.

Уорс. Сравнительный фольклор

  Пора познакомить вас с Мальпертюи, и я вдруг ощущаю поразительное бессилие. Его образ тает, как замки Фата Морганы; кисть в руке художника наливается свинцом; многое из того, что я хотел бы описать или определить, исчезает, теряет четкие формы и расходится клочьями тумана. Не будь у меня чудесного наставника, добрейшего аббата Дусдама, который научил меня видеть, а не глядеть, я бы бросил предпринятый труд.

  За полтора месяца до смерти дядюшки Кассава мы покинули наш дом на набережной Бализ и переехали в Мальпертюи.

  Дом на набережной остается в моей памяти тихой гаванью. Он был невелик и странно спланирован, из-за зеленоватых от старости окон он казался большим спокойным аквариумом; в нем стояли запахи вербены и табака, который курил аббат Дусдам, наш постоянный гость. Дверь открывалась в прихожую, единственное большое помещение, прятавшееся под узенькой крышей; за порядком в прихожей присматривал портрет моего отца, капитана Никола Грансира, чью жизнь охраняли странные силы.

  Капитан посылал нам достаточно денег, чтобы платить за жилье и не испытывать особых трудностей. Но к тому времени, когда дядюшка Кассав призвал нас к себе, чеки из банков Сингапура, Шанхая и Кантона стали приходить реже, и суммы на них были значительно меньше.

  Во времена нашей относительной зажиточности Элоди с огромным почтением относилась к нашим нескольким друзьям, особенно к аббату Дусдаму, которого ценила превыше всего за особую привязанность к нам, детям.

  Аббат был низенький и круглый, как бочонок, человечек с веселым личиком, похожим на полную луну. И всегда он носил засаленную сутану. Он обожал хорошую стряпню (а Элоди готовила замечательно), доброе вино, голландский табак и древние книги.

  Его имя не совсем забыто, и сие справедливо, ибо оно связано с кое-какими изданиями, до сих пор пользующимися определенной известностью. Его перу принадлежит детальное исследование гравюр Венделла Детерлина, весьма оригинальная биография Джерарда Доу и книга о художественных поделках кузнецов XV века. Он также продолжил странные исследования доктора Мизеса из Лейпцига о лицах, языке и сравнительной анатомии ангелов.

  Дусдам утверждал, что небесные духи выражают свою мысль светом, а цвета служат им вместо звуков. Он часто служил мессы, ни на минуту не расставался со своим требником, вел образцовую жизнь девственника и смиренного человека, хотя особой любовью своих начальников не пользовался. Развитие трудов доктора Мизеса создало ему незаслуженную репутацию еретика, его несколько раз наказывали и заточали в одиночестве в монастырскую келью. Но юность этого священнослужителя прошла под далекими и опасными небесами, где слава Господу нашему добывается кровью и страданиями христовых воинов, а потому даже самые щепетильные из епископов не осмеливались предать его имя забвению.

  Во время каких опасных приключений Дусдам познакомился с капитаном Никола Грансиром? Он никогда не обмолвился об этом я словом, хотя письма моего отца всегда заканчивались наилучшими пожеланиями доброму человеку Тату, которого Господь оберегает ради счастья обездоленных смертных и ради их воссоединения в небесной славе.

  - А что такое тату? - недоверчиво спрашивала Элоди.

  - Это крупное животное вроде меня, - разъяснял аббат Дусдам, - но оно осталось на берегах Амазонки, чего не сделал я, ибо явился сюда, распиваю добрые вина, наслаждаюсь вкусной пищей, хотя едва ли заслужил снисхождение Господа нашего.

  - Как, - спросил я его однажды, делая вид, что записываю, - вы объясните имя Мальпертюи, которое дом дядюшки Кассава носит, словно проклятие.

  Аббат Дусдам стал вдруг очень серьезным, что ему вовсе не шло, и объяснил:

  - В знаменитом и метафорическом «Романе о Лисе» грамотеи называли так логово хитреца-лиса. Я не впаду в преувеличение, утверждая, что оно означает дом зла, а вернее злоумышленной хитрости. А таковая хитрость есть отличительная черта Духа Мрака. Развивая сей постулат, я бы сказал, что это дом Злого Духа или Дьявола...

  Я скорчил испуганную мину.

  - Мне больше нравится дом лиса. На перемычках сдвоенных окон по фасаду изображены весьма противные звери...

  - Гигантские кальмары, драконы и рептилии, - уточнил аббат.

  - Среди них головы лиса самые симпатичные; на каменных выступах балок те же самые скульптуры.

  - Дрянные ушастые собаки и ничего больше. Но потише, потише, мой юный друг. Изображение лиса по праву относится к демонологии. Японцы, мастера в этой темной и страшной науке, сотворили из лиса колдуна, всемогущего демиурга и духа ночи с обширной адской властью. Я держал в руках несколько гримуаров, чтение которых, а тем более изложенное в них знание безжалостно бы запретил. Там есть гравюры, изображающие битву Архангела Михаила с Мятежным ангелом, и на них лицо поверженного дьявола предстает под хитрой и порочной маской лиса.

  Увы, неоднократно обследованные мною архивы не открыли мне причин такого выбора дома дядюшкой Кассавом. Полагаю, оно дано Белыми отцами, которые в прошлые века были хозяевами основных пристроек этого, на мой взгляд, печального и угрожающего жилища.

  - Расскажите мне об ордене Бородачей, - неожиданно попросил я, зная, как он не любил распространяться на эту тему.

  От нежелания и неудовольствия он всплеснул своими кругленькими толстенькими ручками.

  - Этот орден... этот орден, послушай, малыш. По правде говоря, он никогда не существовал, а название такое ему дал народ.

  Добрые монахи, о которых вы изволите говорить, были бернардинцами, жестоко пострадавшими от морских и наземных гезов во времена великого бунта Фландрии против его Католического Высочества...

  Но я упорствовал:

  - Быть может, ваши монахи носили бороды...

  - Нет, нет. Не впадайте, в столь вульгарную ошибку. Эти монахи носили особую манишку в знак покаяния, и, быть может, именно поэтому их так называли. Но я не осмелюсь открыто заявить об этом, а тем более написать! Оставьте усопших в покое, ведь они были людьми святыми, и их достоинства лишь умножены страданиями и преследованиями.

  - Ого! Но традиция, святой отец, как мне кажется, говорит о другом!

  - Замолчите! - умоляюще воскликнул аббат Дусдам. - Традиция есть отвратительное собрание ошибок, которым Дьявол, к величайшему сожалению, уготовил долгую жизнь.

  После этой беседы, а она не была единственной, повторяясь несколько раз и одинаково заканчиваясь, я чувствую в себе достаточно сил, чтобы возобновить описание Мальпертюи.

  Я нередко рассматривал старинные карты-гравюры с изображением древних улочек, полных высокомерной скуки. Улочки эти словно сопротивляются всем тем, кто пытается вдохнуть в них жизнь светом и движением. Среди них я без труда нахожу улочку Вье Шантье, где стоит Мальпертюи, а затем и сам дом, высокий и мрачный, как его соседи.

  Вот он - громадные лоджии, крыльцо с массивным каменным ограждением и перилами, крестообразные башни, сдвоенные окна с переплетом, корчащие рожи драконы и чудища, кованые двери. Он источает презрение обитающих в нем и пугает прохожих.

  Его фасад - суровая маска, на которой тщетно искать безмятежность. Это лицо, перекошенное лихорадочным жаром, тоcкой и гневом, оно не в силах скрыть то ужасное, что прячется а ним. Людей, засыпающих в его громадных комнатах, мучают кошмары; тем, кто проводят в нем целые дни, приходится привыкать к ужасным теням замученных, заживо ободранных или замурованных жертв - мне трудно объяснить все это!..

  Наверное именно такие мысли посещают прохожего, на мгновение остановившегося в его тени, но тут же убегающего прочь, на другой конец улицы, где есть несколько деревьев, журчащий фонтан, белокаменная голубятня и часовня Богоматери Семи Скорбей.

  Я устал!.. И внезапно решил отказаться от своего замысла.

  Аббат Дусдам высказал все, что могли бы поведать об этом доме древние архивы, но они этого не сделали.

  Я попал в Мальпертюи. Я принадлежу ему. Он не делает тайн из своих интерьеров. Ни одна дверь не остается закрытой, ни одна гостиная не ускользает от моего жадного любопытства; нет ни запретных комнат, ни тайных ходов, однако...

  Аббата Дусдама иногда вдруг начинало тянуть к огромному, похожему на парк, саду, окруженному столь высокой и мощной стеной, что солнце отбрасывало тень от торчащих наверху пик только около полудня. Если выглядываешь из удлиненных окон дома, то сад походит на долину с зелеными кущами столетних деревьев; сама же земля поросла жесткой и редкой травой, куцым бересклетом и чахлым кустарником, скудная почва может питать лишь дикий овес и дикую смородину, угнездившуюся у основания ограды.

  Деревья несут враждебную свету стражу, укрывая под своей сенью насекомых и белесое многообразие тайнобрачных растений. Жизнь, которая должна бурлить под деревьями, ушла - здесь вы тщетно прождете нагловатых скворцов, убегающих вяхирей, болтливых соек. Лишь как-то в полночь я расслышал робкую песнь таинственного ночного жаворонка, и аббат Дусдам увидел в его пении знак несчастья и угрозы.

  Однако, в зарослях стрелолиста центрального пруда живет длинноногий пастушок, который время от времени потрескивает своим клювом, да в облачные дни плачут в небе ржанки. Этот довольно обширный пруд внезапно возникает позади частокола каменных дубов, жмущихся друг к другу и переплетающих свои узловатые корневища.

  Чернота вод свидетельствует об огромной глубине; они так холодны, что вы чувствуете колкий укус, если опустите руку в воду. Несмотря на это, они обильны рыбой, и Грибуэн ловит в нем сеткой зеркальных карпов, радужных окуней и длиннющих голубых угрей. В двадцати туазах от южного берега пруда виден еще один частокол из высоких и приземистых хвойных деревьев, через колючий строй которых пробираться просто опасно. Этот тенистый" и иглистый занавес скрывает невероятно уродливое здание, сложенное из почерневших, изъеденных лишаем камней, с пустыми окнами и провалившейся крышей - развалины древнего монастыря Бородачей.

  Чтобы подойти к единственной двери, обитой железом, надо взойти по гигантскому крыльцу из пятнадцати высоченных ступеней, зажатых стеной каменного ограждения. Моему чудесному наставнику Дусдаму потребовалось проявить немалое мужество, чтобы взобраться по ним и обследовать печальные и невероятно уродливые развалины, охраняемые прошлым.

  Позже он решил посвятить развалинам целую брошюру. Но ограничился лишь несколькими разрозненными заметками, так и не написав того труда, который, как он полагал, получит определенную известность. «Я удивлен,- писал он,- тем полным отсутствием удобств, при котором жили эти славные монахи, а потому осмеливаюсь утверждать, что отказ от них был своего рода искуплением грехов. Кельи узки, низки, в них мало воздуха и света. Столы и стулья в трапезной изготовлены из грубого белого камня. Часовня так высока и черна, что больше походит на колодец. Нигде, кроме как в огромных и отвратительных кухнях, нет ни очагов, ни каминов. Часть подвалов, похоже, была оборудована под лаборатории, ибо там множество сосудов, огромный перегонный куб из камня, чьи размеры поражают, трубы для подвода воды и горны. Ученые монахи прошлых веков иногда занимались алхимией, хотя занятие ею было зачастую запрещено.

  Меня весьма удивляет обширность подземелий, которые сегодня нельзя обследовать из-за обвалов, затопления и пещерной растительности, представляющей определенный интерес для ботаника. Несомненно, что та эпоха, печально известная гонениями, заставила славных монахов оборудовать здесь убежища и ходы для сообщения или бегства».

  Я хотел привлечь аббата к куда более детальному исследованию дома, но он каждый раз отказывался с упрямством, граничившим с дурным настроением.

  Во время своих редких визитов он усаживался на свой стул, опустив голову и поджав губы, его вспотевшие руки дрожали - я подозреваю, что в эти затянувшиеся минуты молчания он изощренными молитвами изгонял дьявола. Несомненно, Господь, чьим скромным, но верным служителем он был, приоткрыл ему ужасную участь, уготованную этим домом-злоумышленником - и он принял ее, как святые принимают свою долю мученика.

  Одна лишь мрачная кухня выглядела благословенной в его испуганных глазах; Элоди помогала ему устоять, а, может, и бросить вызов невидимым и опаснейшим потусторонним существам.

  Наш добрейший бедняга страдал от того, что не мог исключить из семи смертных грехов свое чревоугодие. Он долго вздыхал перед суфле из мозгов, перед обильно сдобренным чесноком жарким и истекающей соком дичью, которыми наша славная кухарка уставляла огромный стол из мореного дуба.

  Испытывая уколы совести, он втыкал вилку в жирную индюшку, нарезал ее кусками, вымачивал в соусе; когда он ел, его мокрые от подливы губы улыбались - он хотел, чтобы улыбка была горькой от разочарования, а она лучилась добротой и счастьем. В конце концов ему удавалось убедить себя, что его чревоугодие не было слишком большим прегрешением.

  - Если Господь усеял луга моховиками, украсил жирным гребнем острый череп петуха, позволили дикому чесноку расцвести в долинах и созреть виноградной лозе Мадеры под яростным солнцем юга, то не для того, чтобы превратить салями, подчеркивающей вкус вина, в предмет гибели и проклятия. К тому же за столом Миноса так плохо ели...

  Таковы были его речи. Но произнося имя царя Ада, он вздрагивал, и его голубые глаза наполнялись тоскливым сомнением.

  Я частенько задавал вопросы, ставившие моего добряка-аббата в затруднительное положение, особенно если они касались Мальпертюи, дядюшки Кассава и даже моего отца, Никола Грансира.

  - Есть книги, чьи страницы никогда не перечитываются, - вещал он.- Жизнь - вечные колики, а это мешает оглянуться назад. Поступим, как положено. Прошлое принадлежит смерти, а та ревностно относится к своему достоянию.

  - Однако, она упустила Лазаря, - отвечал я.

  - Маленький нечестивец, не стоит ли помолчать!

  - Но Лазарь не был болтлив... Ах, если бы он оставил мемуары!

  И тогда аббат Дусдам огорчался.

  - Твои слова, а в них нет ни знания, ни уважения, вынуждают меня приступать к труднейшим покаяниям, - жаловался он.

  Расставаясь с ним на пороге Мальпертюи, я иногда удерживал его за край потертой сутаны.

  - Почему дядюшка Кассав купил лавочку?

  Я сопровождал его на улицу и поворачивал лицом к странным фасадам-двойникам высокомерного господского дома и жалкого магазинчика с тусклыми витринами.

  Пристройка была простеньким зданием без архитектурных затей, хотя ее построили в древности, в годы искусства и гармонии. Конек в виде каски с гребнем, над которым высились флюгер и фонарь из красного кирпича, чуть-чуть отклонялся назад, словно его сильно ударили в брюхо. Окна напоминали узкие двойные бойницы с витражами из зелено-бутылочного стекла - когда на них бросали взгляд, казалось, что их навощили. Над дверью висела древняя вывеска «Ламперни, краски и лаки».

  - Почему, почему? - настаивал я. - Нэнси и Матиас Кроок, проводящие в лавочке целые дни, едва наторговывают на сто су в день.

  Тогда аббат Дусдам принимал таинственный вид и отвечал:

  - Краски... Ах! Мой милый малыш, вспомни о великолепных исследованиях доктора Мизеса. Краски... слова ангелов... Дядюшка Кассав намеревался кое-что украсть у наших небесных друзей. Но тсс! Об этом говорить нехорошо, ибо никто не знает, что за существа подслушивают наши слова и мысли.

  Резким рывком он высвобождал полу сутаны и убегал, ни разу не обернувшись; когда дул сильный ветер, казалось, что за его спиной развеваются огромные черные крылья.

  Моя любимая Элоди, женщина простая, но здравомыслящая, отвечала на мои тщетные вопросы:

  - Господь хранит свои тайны и наказывает людей, которые пытаются осквернить их. Почему бы Дьяволу, по-обезьяньи копирующему дела Создателя, не сделать того же? Живи, Жан-Жак, по закону Господа, забудь о Сатане и его искушениях и ежевечерне повторяй свою молитву. Неплохо также носить монашескую одежду и вспоминать имена нескольких заслуженных святых.

  Да! Конечно... Если, как мы увидим позже, вокруг Элоди, как и вокруг других, взметнулась бы буря ужаса, то злые чары Мальпертюи ее так и не коснулись.

***

  Введение в храм - охотно допускаю, выражение напыщенное - новых обитателей Мальпертюи произошло без особых свар и стычек...

  Кузен Филарет явился первым, толкая перед собой тележку со своим жалким скарбом. Нэнси дала ему большую комнату с выходящими в сад окнами - он тут же заявил, что полностью ею доволен. Уже через два дня вся комната провоняла формалином, йодоформом и винной эссенцией.

  Он завалил стол сосудами, лопаточками, пинцетами, комочками ваты, блюдцами со стеклянными глазами и цветными порошками. Удивительно похожие на живых мертвые животные - от сапфирно-лазурного зимородка до иссиня-черного элегантного ворона, от пушистой серебристой ласки до австралийской ящерицы со злым взглядом, от плюшево-мягкого крохаля до тощих бледных рептилий - словно по волшебству заполнили полки и шкафы.

  - Кузен Жан-Жак, - предложил Филарет, - мы можем поладить. В этом огромном саду ты можешь изловить немало животных, мне все равно в перьях или шкурах, а я сделаю их красивее, чем они были живые.

  - Я не видел в саду никого, кроме поганого пастушка, - без особого энтузиазма ответил я.

  - Поймай его, дай мне, и ты увидишь, что он останется таким же отвратительным, как ты говоришь!

  Дидлоо заявились без особого шума. Когда я отправился навестить их в обширных анфиладах на втором этаже, предоставленных им Нэнси, тетушка Сильвия уже вышивала на синем бархате, а дядюшка Шарль чинил потрепанную ткань. Кузина Эвриала сидела в своей комнате и даже не пожелала выйти ко мне.

  Как и следовало ожидать, дамы Кормелон оказались самыми несговорчивыми. Но если честно сказать, то сестрица загнала их в самый конец уложенного звонкими каменными плитами коридора, поселив в таких высоких комнатах, что каждая из них казалась часовней. Они постоянно ворчали, и даже великолепные гобелены на стенах не радовали их взора.

  - Такие лица могут навевать только кошмарные сны! - стонали они.

  - Нам понадобится не менее тридцати свечей, чтобы освещать каждую из комнат, - выразила протест Элеонора.

  - В каждой комнате поставлено по шесть свечей, - сухо ответила Нэнси, - но у вас достаточно средств, чтобы купить недостающие две дюжины, поскольку нотариус Шам выплатил вперед ваше месячное содержание.

  - Мы будем тратить наши деньги, как считаем нужным, мадемуазель, и обойдемся без вашего совета, - желчно возразила одна из сестер.

  Доктору Самбюку предоставили любопытную и занимательную круглую комнату, часть башни, примыкавшей к западному крылу дома. Она пришлась ему по вкусу, ибо он предпочитал, как он заявил, роскошную мягкость закатов наглой ярости восходов.

  Нэнси обнаружила Ламперни в тот момент, когда он подливал масло в одну из ламп вестибюля и предложила ему светлую и комфортабельную комнатушку в, южной пристройке. Тот с гневом отказался.

  - Нет, нет, не хочу ее... о, Богиня… не надо, чтобы Он знал, где я поселился. Я прячусь там, где Он не может меня отыскать и украсть свет и краски!

  Как всегда, Нэнси улыбнулась, и Ламперни со стонами убежал.

  Весьма просторная столовая, где обитатели дома должны были встречаться два раза в день, в полдень за завтраком и в семь часов вечера за обедом, несомненно, была единственной роскошной комнатой сего мрачного жилища. Мебель красного дерева, инкрустированная эбеном и розовым перламутром, в свете ламп и высоких витых свечей словно мерцала изнутри, как драгоценный камень; а там, где лучи полуденного солнца били по витражам, стекали водопады авантюринов. Очаг необычных размеров походил на обитель огня, когда там разжигались тол-, стые поленья; по бокам его стояли таганы и подставки для дров из массивного серебра.

  Супруги Грибуэн, которым помогала Элоди, подавали на стол и, по воле покойного дядюшки Кассава, каждая трапеза превращалась в банкет.

  Хотя гости, похоже, сели за стол с явным желанием показать себя по возможности сытыми и равнодушными, должен признать, что первая трапеза оказалась весьма занимательной.

  Три сестры Кормелон ели за четверых, подкладывая из каждого блюда с явным намерением съесть все, что им положено по праву.

  Тетушка Сильвия, с сожалением жеманничавшая перед закусками, набросилась на жаркое и поглощала его, заливая салфетку соусом и оставляя пятна на скатерти.

  Дядюшка Дидлоо быстро оценил качество вин, и его горящие глаза ощупывали великолепные формы моей сестрицы.

  Доктор Самбюк, соседствующий с кузеном Филаретом, тут же спелся с ним.

  - Ах! Ммм... ммм... - восклицал изготовитель чучел, полый энтузиазма гурмана. - Я не знаю, что ем, но это безумно вкусно!

  - Это - филе в портвейне с ореховым пюре, - разъяснил старый врач.

  - А завтра можно сделать такое же? - спросил Филарет, толкая его локтем.

  Он с огромным удовольствием рассматривал фигурки, украшавшие чудесный мустьерский фаянс, в котором нам подали рис с ромом и свежими сливками.

  - У меня на тарелке шестирогий чертенок! – вскрикивал он. - А на вашей, доктор?.. Ага, человек, пьющий из бочонка!

  Он хотел заглянуть и в другие тарелки, чем разъярил сестер Кормелон, которые прикрыли их своими салфетками и спросили кузена Филарета, умеет ли он общаться с почтенным обществом.

  Бесхитростный Филарет ответил, что, мол, касается общества, то он попал в самое изысканное.

  Нэнси, девица в общем неплохая, явно наслаждалась этой первой общей встречей, но я чувствовал, что ее ставит в тупик Эвриала.

  Та сидела на своем стуле прямо, словно проглотила палку, едва прикасалась к пище и с видимым неудовольствием ела. Ее устремленные в пустоту глаза были лишены огня и, даже случайно остановившись на мне, меня не замечали. На ней было уродливое платьице непонятного цвета, слишком тесное, оно стягивало и сдавливало ее; и только ее ужасная шевелюра вспыхивала беглыми огоньками при малейшем движении головы, отчего волосы казались живыми.

  Когда со стола убрали, дядюшка Шарль предложил сыграть в карты. К моему удивлению дамы Кормелон согласились на партию в вист, где четвертым партнером стал дядюшка.

  Кузен Филарет завопил от счастья, узнав, что доктор Самбюк готов сразиться с ним в шашки.

  Тетушка Сильвия устроилась в глубоком кресле и заснула. Нэнси к видимому неудовольствию дядюшки Дидлоо куда-то исчезла. Эвриала оказалась рядом со мной, хотя я и не заметил, как она подошла. Я ощутил странное, почти болезненное прикосновение - мне на шею легла ее рука с твердыми и холодными пальцами. Она застыла так надолго, так надолго, что мне показалось, будто все мое существо навечно оледенело.

  Напольные часы пробили одиннадцать - каждый удар был чистой хрустальной нотой.

  Сестры Кормелон кудахтали от удовольствия - дядюшка Дидлоо проигрывал сорок су.

  - Вы значительно сильнее,, чем я предполагал, Филарет, - с грустью повторял доктор Самбюк.

  - Я регулярно поигрывал в шашки в «Маленьком Маркизе», - извиняющимся тоном говорил таксидермист, - но меня частенько бивал сапожник Пикенбот.

  - Надо научить вас игре в шахматы, - заявил Самбюк.

  Тетушка Сильвия проснулась и зевнула - ее рот засверкал золотом.

  - Жан-Жак, - прошептала Эвриала.

  - Что? - тихонько спросил я - мне было трудно говорить из-за какого-то странного оцепенения, охватившего меня, как только я почувствовал на шее ее руку.

  - Слушай меня, но ничего не отвечай.

  - Хорошо, Эвриала.

  - Когда все обитатели дома, кроме нас двоих умрут, ты женишься на мне...

  Я хотел обернуться и посмотреть на нее, но рука ее еще больше отяжелела - шея у меня заледенела, и я не смог сделать ни малейшего движения. В зеркале напротив отражались наши силуэты. Я увидел в нем неподвижные зеленые огни - будто в оправу из черной, как ночь, воды были вставлены две огромных каменных луны.

Песнь Песней

Я увидел Капитано, чья голова была пришпилена к мачте,

и понял, боги только что сразили его.

Гауфф. Корабль-призрак

  Осень пришла в город безрадостная и бесславная. Возможно, за городскими стенами она золотила леса, устилала изъезженные дороги мягким и приятным ноге ковром, пела гимн плодородию на арфе садов и щедрой горстью рассыпала бесхитростные и здоровые радости, но в городе она оказалась скупа на улыбки и душевную широту. Фасады домов плакали, словно от невыразимой печали; улицы наполняло журчание струящейся воды; за каждой дверью, за каждым окном мелькали тени рук, поспешно задергивающих шторы при каждом порыве ветра.

  Деревья, росшие вдоль аллеи для игры в шары и проспектов, превратились в намеченные углем тени, а опавшие листья по капризу ветра обретали силу ладоней, наносящих пощечину. Украшенные гербами трубы Мальпертюи испускали в серый воздух густые клубы дыма, ибо в каждой комнате пылал камин, набитый поленьями и углем. Как только серебряный перезвон часов возвещал о наступлении четырех часов, а из кухни тянуло ликующим ароматом кофе, Грибуэны с поспешностью обегали дом с зажженными лампами, которые они ставили в условленных местах - на поворотах коридоров, на лестничных площадках, в нишах прихожей. И Мальпертюи казался еще более сумрачным из-за сверкающих и дымных звездочек огня.

  В эти мгновения как бы удалившийся магазин красок и лаков, внутренность которого открывалась в глубине одного из коридоров первого этажа, превращался в спокойный приют света. Мне частенько хотелось отправиться туда, но я натыкался на молчаливую враждебность Нэнси и Матиаса Кроока. Лавочка принадлежала им, и они ясно давали понять, что не собираются делить ее с кем бы то ни было.

  Иногда на лестнице я слышал вздохи и стоны, доносящиеся из тьмы - Ламперни издали вглядывался в этот потерянный рай.

  Мне хотелось завязать с ним дружбу - он возбуждал во мне странную жалость и даже желание приласкать, - но он избегал меня так же, как и всех остальных. Но я упорствовал, пытаясь оказаться на его пути и перекинуться с ним несколькими добрыми словами. Я был частично вознагражден за свое упорство, если первое устрашающее открытие, которое я совершил в Мальпертюи, можно причислить к вознаграждениям.

  Первым призраком, который возник передо мной, был призрак, являющийся всем тем, кто живет замкнутой жизнью, и зовется он скукой.

  Целый день шел дождь и выл ветер, а временами ливень превращался в потоп. Нельзя было рассчитывать на прогулку в саду с его отвратительными тайнами, чтобы скрасить тягомотину мрачных и безмолвных часов, которые приходилось проводить в доме. Деревья сражались друг с другом, размахивая мертвыми ветвями; истерзанная земля вздувалась лохмотьями и гнойниками грязи; в краткие мгновения, когда ветки и кустарники затихали, доносился злобный плеск волн пруда.

  В доме была богатейшая библиотека, но я не большой любитель чтения; к тому же переплетенные в темную кожу фолианты пахли, как промокшая обувь. Однажды, оказавшись там, я наткнулся на дядюшку Дидлоо и Алису Кормелон, младшую из трех сестер. Я заметил неловкие движения, и дядюшка попытался заговорить с высокомерием:

  - Молодой человек хорошего воспитания никогда не входит в комнату не постучав!

  - А я вовсе не молодой человек хорошего воспитания, - огрызнулся я.- К тому же я не надеялся встретить здесь кого-либо, кроме мышей!

  Я вышел, хлопнув дверью на манер Нэнси, и сказал себе, что Алиса Кормелон вовсе не дурнушка. С тех пор дядюшка стал относиться ко мне с холодностью, но самая молодая из сестер Кормелон поглядывала на меня с заговорщической улыбкой, скрывавшей тоску.

  Я всегда мог найти убежище у Элоди; однако, если она не была занята своими духовками, то погружалась в требник или часослов.

  - Надо прочитать молитву Святой Венеранде, чтобы кончилась плохая погода, и солнышко позволило бы тебе поиграть в саду.

  Благородная и Святая Венеранда,

  Скромная просьба моя...

  Я не знаю, с какой скромной просьбой обращался я к Венеранде; я покидал кухню задолго до конца благочестивого обращения и искал приюта у кузена Филарета.

  Полагаю, что не будь в комнате столь тяжелого воздуха, мне бы там очень понравилось, но от почти осязаемого облака фенола меня просто-напросто тошнило.

  Таксидермист всегда трудился над каким-нибудь гнусным чудом и любил объяснять мне его медленное и отвратительное рождение.

  - Неси мне животных, малыш. Мне их всегда не хватает и, по правде сказать, мне всегда было трудно раздобыть их. Может, ты займешься водяным петушком, что обитает в саду, если вдруг кончится дождь?

  Когда среди отвратительных запахов я учуял в его комнате новый аромат, то с удовольствием воскликнул:

  - Ах, кузен Филарет, я никогда не видел вас курящим!

  - Я и не курю, кузен Жан-Жак.

  - Однако здесь пахнет табаком, и табаком хорошим!

  - Это курил аббат Дусдам, а не я.

  - Как, аббат приходит к вам? - с удивлением спросил я.

  - Он приходил,- сухо ответил Филарет. И отвернулся.

  Я был не только удивлен, но и раздосадован, что мой замечательный наставник приходил в Мальпертюи тайком от меня.

  Не буду говорить о дамах Элеоноре и Розали Кормелон, с торыми я избегал встречаться, да и они не стремились к встречам со мной.

  Что касается Грибуэнов, то их каморка консьержек была столь же безрадостной, как и они сами. Если я случайно распахивал их дверь, слуги, вежливые и верные, встречали меня, как чужака, которого не ждут и на чей приход не надеются. Они спрашивали меня о здоровье, сетовали на вчерашнюю и сегодняшнюю погоду, предсказывали, какая будет на следующий день, а когда я уходил, прощались со мной, словно я отправлялся в далекое путешествие.

  Ничего не могу сказать ни о тетушке Сильвии, которая превращалась во время моих визитов в ее гостиную в неподвижную и безмолвную статую, а также - увы! - ни об Эвриале; Эври-ала, встречи с которой я ждал с лихорадочностью искателя кладов, как тень исчезала после совместных трапез; с ней нельзя было столкнуться в коридоре, она никогда не распахивала дверей, ее никогда не было видно в гостиной, она никогда не выглядывала в полуоткрытое окно. Тоска охватывала меня, овевая своими потрепанным крыльями ночного мотылька и заставляя пускаться на поиски Ламперни, непонятного призрака, до странности боявшегося даже своей тени.

  Однажды, меня поймал кузен Филарет.

  - Я изготовил новую мышеловку. Она прекрасна и просторна, не ранит и не портит плененных животных. Ты хорошо знаешь дом, кузен, и должен установить ее в укромном месте, к примеру, на чердаке.

  - Там водятся только мыши или крысы.

  - Конечно, конечно, но кто знает? Мир старых чердаков удивителен. Я вспоминаю о неком Ликкендорфе, жившем вблизи порта. Так ему довелось поймать великолепную розовую крысу неизвестного вида. А мой приятель Пикенбот, сапожник, клялся, что на чердаке его матери живут мыши с хоботками. В другой раз...

  Моего собеседника позвал доктор Самбюк.

  - Эй, Филарет, настал час урока игры в шахматы!

  Таксидермист сунул мне в руки громадную клетку с крючками, на которые были нанизаны кусочки сала и сыра.

  - Доброй охоты, кузен... Кто знает?

  Дело меня вовсе не интересовало, но мысль исследовать чердаки Мальпертюи обещала хоть временное избавление от скуки, Я взобрался по бесконечным лестницам: одни из них были широки и величественны, словно вели в храм, другие - узенькими, вились вверх спиралью и кончались люками, которые приходилось открывать, напирая плечом.

  Когда я оказался на чердаке, то увидел сумрачную анфиладу пустых кубов, куда из чердачных окошек просачивался серый свет. Они были совершенно пусты: ни единой скамейки ни в одном из углов, ни одного старинного баула, приткнувшегося у стены из покрытых лаком кирпичей, на полу не громоздилось ни одного чемодана, а сам пол был чист, как палуба пакетбота. Было холодно, и ветер, скользя по черепичной крыше, наполнял воздух мяуканьем и вздохами.

  Я поставил мышеловку и тут же ретировался, поклявшись себе, что к этому краткому визиту на чердак Мальпертюи и сведутся все мои услуги кузену Филарету.

  Прошло два дня. В это утро я был разбужен раньше обычного сильнейшим порывом ветра, едва не распахнувшим дверь-окно моей комнаты. В серой мрачной заре, окрашенной лимонными отсветами, предо мной предстал сад во власти ревущего дождя.

  Я вздрогнул - липкий холод, как змея, пробрался под одеяло. Я подумал, что Элоди уже возится у кухонной печи, и что у нее хорошо и тепло. Я поспешно покинул свою комнату.

  По коридорам бродил бледный свет, а от погасших ламп жирно пахло охладившимся маслом и обуглившимися фитилями.

  Я спустился в прихожую первого этажа, откуда лестница вела в кухню, как вдруг меня за плечи ухватила полупрозрачная рука, протянувшаяся через решетку. Я вскрикнул.

  - Тсс! Тсс!.. Не зовите на помощь... Не надо, чтобы кто-то знал, - умоляюще прошептал чей-то голос.

  Я оказался лицом к лицу с Ламперни. Он весь дрожал, и его жалкая фигура трепыхалась, как кустарник под дыханием бури.

  - Это вы поставили мышеловку, - стонал он. - Вы знаете?.. Я бы никогда не осмелился... Так вот!.. один из них попался! Идите посмотрите. Я никогда не решусь пойти туда один. Я буду держаться позади вас, далеко позади вас. Вы думаете, что это один из тех, кто гасит лампы?

  Противиться старику было бессмысленно. Его пальцы сжимали мою руку тисками, и он тащил меня вверх по лестнице с удивительной силой. Я заново проделал тот же путь, что и два дня назад, но с невероятной скоростью - Ламперни буквально нес меня. Он еще никогда, как в эти минуты, не был столь болтлив и столь радостен, на его грязном заросшем лице лихорадочным пламенем сверкали глаза. Он придвинулся совсем близко ко мне и с таинственным видом, словно собирался доверить важную тайну, прошептал:

  - А я ведь в глубине души уверен, что это Он... Но почему не может забыть, забыв одновременно меня? Часы и силы здесь повинуются странным чарам, которые то вызывают забвение, то воспоминание. А если бы Он забыл, а эти оказались бы теми, кто гасит лампы? Мне кажется, я их знаю. От ярости, что малы ростом, они обезьянничают, передразнивая больших. Но они не вписаны в судьбу, им не поручено никаких дел. И значит их можно поймать в обычную крысоловку!.. и песенка их спета. Я убью их, я их помучаю и сохраню горящими все лампы - никто уже не посмеет украсть у меня краски!

  - Я не знаю, о ком вы говорите, и не понимаю вас, кузен Ламперни, - тихо сказал я.

  - Ах да! - согласился он, - здесь нельзя отвечать иначе.

  Его лихорадочную возбужденность как рукой сняло, когда мы оказались на последних крутых ступеньках у чердака.

  - Подождите, - прошептал он. - Вы ничего не слышите?

  Он дрожал так сильно, что его дрожь передавалась мне, как короткие разряды лейденской банки.

  Да, я действительно слышал. Шум был пронзительный, от него свербило в ухе - он походил на визг пилки, которой кто-то с яростью орудовал. Иногда он прерывался, и тогда доносилось злобное птичье клекотанье.

  - О Боже! - рыдал Ламперни.- Его освобождают!

  Я оттолкнул его и рассмеялся.

  - С каких пор крысы пользуются пилками, чтобы открывать ловушки, спасая товарищей?

  Бледные пальцы старца вцепились в меня, как когти хищника.

  - Ничего больше не говорите.... А главное не открывайте люк! Они разбегутся по всему дому! И больше никогда не будет света! Вы понимаете, несчастный вы человек? Ни ламп, ни солнца, ни луны... Бежим отсюда!

  С той стороны люка раздался сухой треск лопнувшей проволоки, резкий призыв, потом смех. Смех крохотных существ, но такой пронзительный, словно они гремели пилками и клещами...

  Я вырвался из объятий Ламперни резким движением, исторгнувшим из его уст болезненный стон, и высвободился.

  - Я хочу видеть! - воскликнул я.

  Старец глухо вскрикнул и упал; через секунду я услышал, как он со стонами сбегает вниз по лестнице.

  Теперь за люком царило безмолвие. Я толкнул люк плечом.

  Бледный свет зари сочился через окошечки; в нескольких шагах от меня стояла клетка с разодранной сеткой. Я приподнял ее с ужасом и отвращением: на полу из навощенного дерева поблескивала красная жемчужина, капелька свежей крови. А рядом с ней, одну из приманок сжимало... Запястье. Запястье с розовым четким срезом. Совершенной формы запястье с тонкой смуглой кожей, но размером с... обычную муху. И на каждом пальце этой ужасающей миниатюры торчал заостренный, как иголка, ноготь невероятной длины. Я отбросил в самый дальний и темный угол мышеловку и ее отвратительное чудо.

  На чердаке было еще сумрачно, заря едва занималась, и в полумраке я увидел... Я увидел нечто ростом не выше обычной крысы...

  Это было крошечное существо с обликом человека. Позади него толпились схожие тени. Это были гномы, гнусные насекомые, укравшие у Бога святое сходство. И эти крохотные существа излучали ужас, гнев, ненависть и угрозу.

  Я пронзительно закричал, представив нашествие крохотных чудовищ, и мое отступление во всем походило на отступление Ламперни; я буквально скатился по отвесной лестнице, перепрыгивая через ступеньки, и стрелой пронесся по лестничным площадкам.

  И тут я снова увидел Ламперни. Он скакал по коридорам, потрясая факелом с высоким красным пламенем. Он косился от лампы к лампе, подносил пламя к фитилям - во мраке появлялись круги желтого света.

  Но я присутствовал, бессильный и испуганный, при его тщетной борьбе с мраком Мальпертюи. Едва он зажигал лампу, как от стены отделялась быстрая тень, бросалась на свет, гасила его, и ночь воцарялась вновь.

  Тогда Ламперни закричал - факел в его руке умер.

***

  Я не встречался с призраком несколько дней, но в темные часы я, как всегда, слышал его стоны.

  Кузен Филарет больше не заговаривал о своей мышеловке, а я ему о ней не напоминал.

  Еще одно мрачное событие погрузило меня в окончательную тоску. Однажды в прихожей первого этажа прозвучал гонг, зовущий к ужину. Все поспешили откликнуться на призыв.

  Дверь кузена Филарета распахнулась первой, и в коридоре раздался его радостный голос, зовущий приятеля, доктора Самбюка

  - Чем нас сегодня угостят, док? Я ужасно проголодался... Никто не поверит, как действует на желудок изготовление чучел.

  - Наверняка будет утиное жаркое!

  Плиты коридора зазвенели от быстрой поступи сестер Кормелон; Дидлоо как всегда сидели в столовой еще до звука гонга.

  Послышался скрип подъемника, на котором из кухни подавались блюда, и засуетились Грибуэны. Нэнси, как добрая хозяйка дома, была первой на своем посту, около стола на раздаче.

  Призыв нередко заставал меня в отдаленной части дома, иногда в саду, если погода не была особо отвратительной. В этот вечер я оказался в желтой гостиной, где только что стащил две или три витых свечи, которые собирался поставить рядом с миской Ламперни, зная, что презент будет ему приятен. Я прикрыл за собой дверь и без спешки направился к столовой, как вдруг увидел в глубине коридора световой квадрат магазина красок.

  Это меня удивило; обычно Матиас Кроок гасил газ и запирал лавочку, как только уходила Нэнси. Он отправлялся наскоро перекусить в ближайшую закусочную, а после спешил встретить мою сестрицу на пороге Мальпертюи, где они болтали и хохотали до наступления ночи.

  Вот уже некоторое время, как у меня возникла мысль рассказать о своем приключении на чердаке кому-то, кто без смеха выслушает мои странные признания. Прежде всего я подумал об аббате Дусдаме, но он в Мальпертюи уже давно не появлялся.

  К Матиасу Крооку я чувствовал живейшую симпатию, хотя долго беседовать с ним мне не доводилось. У него было красивое девичье лицо, он улыбался белозубой улыбкой и издали посылал мне дружеские приветы. Его приятный тенорок, доносившийся из глубин его лавочки, иногда разгонял слишком тяжкую тишину Мальпертюи. Нэнси утверждала, что он сам сочиняет свои песни, и одна из них похоронным маршем будет звучать в моей памяти до конца моего земного срока. Мелодия была пленительной, она текла в ритме медленного вальса, чуть неточно накладываясь на замечательные слова «Песни Песней»:

 

Я нарцисс Саронский, лилия долин!..

Имя твое, как разлитое миро...

  Нэнси очень любила эту песню, и, когда бывала в добром расположении духа, постоянно напевала ее.

  Пока я смотрел на освещенный магазинчик, донесся голос Матиаса, и во враждебной ночи дома вознеслась «Песнь Песней», напоминая о любви и красоте.

  Я слишком долго искал случая поговорить с Матиасом Крооком наедине, чтобы упустить его. Я быстро пробежал по кори дору и проник в лавочку красок. К моему удивлению она была совершенно пуста, а песня возникала рядом со мной.

  - Я нарцисс Саронский...

  - Матиас! - позвал я.

  - Лилия долин!

  - Матиас Кроок! - повторил я.

  - Имя твое, как разлитое миро...

  Песнь оборвалась; я слышал только торопливый шорох газового мотылька, бившегося на кончике медной трубки.

  - Ну, Матиас! Почему вы прячетесь? Мне хотелось бы спросить у вас... Нет, вернее рассказать...

  - Я нарцисс Саронский...

  Я отпрыгнул назад и ударился о прилавок. Голос вознесся снова. Это был голос Матиаса, но он вдруг зазвучал с неведомой силой.

  - Лилия долин...

  Я заткнул уши ладонями. Песнь гремела, как гром, заставляя дрожать вазы и оконные стекла.

  - Имя твое, как разлитое миро!

  Я больше не мог выдержать. Это уже не был человеческий голос, а был яростный водопад, водоворот нот и звуков, который разбивался о стены, сотрясал свод, ревел вокруг меня каким-то звуковым торнадо. Я хотел было убежать, позвать на помощь, когда увидел певца.

  Он стоял в углу у двери и был невероятно высок, ибо возвышался над прилавком так, как Матиас Кроок обычно не возвышался. Мой взгляд скользнул вдоль его тела; я не видел его утонувшей во тьме головы, но его длинные белые руки, его чуть острые колени, выпиравшие из-под брюк, и наконец его стопы...

  Пляшущий огонек газа, от которого сверкал лак на его ботинках, бился под ними. Свет шел из-под ног Матиаса! А его ноги опирались на воздух... Но он пел и пел громовым голосом, от которого содрогались мензурки на прилавке, римские весы с тяжелыми медными чашками и тысячи других вещей, которые никогда и не от чего не шелохнутся.

  Я был уже в глубине вестибюля, совсем рядом со столовой, когда обрел голос, чтобы с ужасом прокричать.

  - Матиас умер... Он повесился в лавочке!

  Из-за двери послышался серебряный звон вилки, упавшей на пол,затем грохот падающего стула; голоса раздались после долгой минуты молчания. Я все повторял и повторял:

  - Повесился в лавочке! Повесился в лавочке! - Я хотел добавить.-И он все время поет! - когда обе створки дверей с треском распахнулись - все разом высыпали в коридор.

  Кто-то потянул меня за собой. Кажется, то был кузен Филарет. Я больше не увидел Матиаса, поскольку на пороге лавочки теснились сестры Кормелон и закрывали проем.

  Над головами дядюшки Дидлоо и тетушки Сильвии я различил обнаженные руки сестры, тянущиеся вверх, как руки тонущего человека. Дядюшка заикался:

  - Да нет же... Раз я говорю, что нет же...

  Потом раздался голос доктора Самбюка, острый, как лезвие бритвы:

  - Вовсе нет... Кроок не повесился... Его голова пришпилена к стене!

  Я, не понимая, повторил:

  - Его голова пришпилена к стене!

  Дальше мне трудно привести в порядок свои воспоминания. Я вспоминаю слова Ламперни: «Неведомые чары навязывают вам то забвение, то воспоминания». Добавлю, что вскоре, обитатели Мальпертюи стали действовать с полным знанием дела, будто тайны для них не существовало, хотя в другие дни они выглядели бедными существами, трясущимися от страха перед грядущим неведомым. Кажется иногда, что мне не хватало усилия в какое-то мгновение узнать все, но злой рок мешал осуществить это желание...

  А пока, потеряв нить мыслей, я отдался на волю отлива, который отбросил меня вместе с жестикулирующими и вопящими тенями в столовую. Но прежде, чем я там оказался, моим глазам предстало беглое видение. Около бюста бога Терма, рядом с лампой с длинными всполохами огня стоял Ламперни - его руки лежали на плечах Нэнси. Мне показалось, что я расслышал:

  - О Богиня... И ему не удалось сохранить краски и свет!

  Не могу сказать, как вдруг меж нами оказался Айзенготт. Он стоял перед обитателями Мальпертюи в позе судьи, торжественно провозглашающего приговор. Он говорил:

  - Пусть прекратятся стоны и тщетные речи! Никто не должен знать, что происходит в Мальпертюи! И не сможет узнать!

  Его слова прерывались паузами, словно он отвечал на неслышные вопросы.

  Кузен Филарет вышел вперед и сказал:

  - Айзенготт, я сделаю все, как положено. Он вышел в сопровождении словно выросшего доктора Самбюка. Они направились в сторону лавочки, и вскоре их шаги затихли.

  - А вам следует вернуться к своей жизни, как того хотел дядюшка Кассав! - сказал в заключение Айзенготт.

  Его борода была белее снега, а глаза сверкали, как карбункулы. И только Элоди произнесла:

  - Я помолюсь за него.

  Айзенготт даже не повернулся в ее сторону, хотя ее слова были обращены к нему.

  Жизнь вошла в привычное русло, как если бы ужасное событие этого вечера было залито тяжелым гудроном.

  Нэнси с утра вернулась в лавочку; теперь она была одна под рыжим пламенем газа, и все реже и реже обслуживала покупателей. Я не видел, чтобы она плакала или жаловалась.

  Быть может, только я еще думал об этом, хотя мысль моя была смутной и неясной; я пытался вспомнить, как вела себя в тот трагический момент моя кузина Эвриала, и с удивительной уверенностью понял, что она не последовала за бегущей оравой в кровавую лавочку, что она осталась неподвижно сидящей на своем стуле, а глаза ее были устремлены в тарелку, либо с полным равнодушием, либо при полном отсутствии мыслей.

  Губительная воля Мальпертюи явилась его пленникам, и они покорно склонили голову.

  Итак, я никому не сказал про отрезанное запястье размером с муху, которое валялась в углу чердака, и про Матиаса Кроока, который ужасным голосом пел «Песнь Песней», когда его голова была пришпилена к стене.

Дом на набережной Бализ

Кто же ходит, бодрствует и стоит на страже в этом доме?

Порицкий. Gespenstergeschichte

  Я не могу утверждать, что часы страха повторялись в Мальпертюи по каким-то неумолимым законам, что ужас накатывал, словно лунные приливы, как в доме Атридов, где властвовал рок. Обращаясь к замечательным исследованиям Френеля, я скорее думаю о явлении интерференции в своих попытках объяснить приливы и отливы разгула злых сил в Мальпертюи. Мне кажется, что здесь наблюдается явление «биения», и могущество этих сил меняется во времени.

  Аббат Дусдам, который испытывает все большее отвращение к такого рода беседам, говорил мне о какой-то «складке в пространстве», чтобы объяснить, как могут взаимодействовать два, разных по своей сути, мира и почему Мальпертюи оказался местом их противоестественного контакта.

  Но Мальпертюи только отображение, и аббат Дусдам с каким-то мрачным удовлетворением утверждает, что нужны обширные математические познания, чтобы оно предстало перед моим взором во всей своей четкости и ясности. Он без всяких угрызений совести оставляет повязку на глазах моих, ибо я никогда не выйду в светочи науки и знания.

  Ужас и зловещие силы изредка дают нам передышку, и дух мрака уходит в себя или забывает о нас, позволяя насладиться миром и спокойствием.

  Кузен Филарет набирает силу в шахматах и поражает своего учителя доктора Самбюка, который бормочет, уткнувшись носом в шахматную доску:

  - Филарет, мой мальчик, ты весьма скрытен - нашел отличный учебник шахматной игры, а может просто-напросто везунчик, которому строит глазки успех.

  Таксидермист ерзает на своем стуле, попивая молоко, а доктор Самбюк продолжает:

  - Эта комбинация с конем и ладьей, а также с жертвой офицерской пешки... Малыш! Это - находка, и я попался!

  Тетушка Сильвия вышила сложный рисунок, и Элеонора Кормелон от души нахваливает ее.

  - Настоящая античность, мадам!

  Розали не желает отставать.

  - Похоже на прекрасного спящего кота.

  Тетушка Сильвия с удовольствием сообщает:

  - Моделью мне служила Эвриала.

  Моя кузина снисходит до объяснения.

  - Это - лев из Джебеля.

  Алиса улыбается ей соблазнительной улыбкой.

  - Вы очень хорошо рисуете, мадемуазель Эвриала, а чей портрет вы рисуете сейчас?

  Эвриала отвечает:

  - Головку принцессы Нефертити.

  Я вмешиваюсь в разговор.

  - Это египетское искусство.

  - Спасибо за то, что нас просветили, - усмехается Эвриала, и ирония в ее тоне неприятно ранит меня.

  Я бросаю не нее злой взгляд, но она не обращает на меня внимания - я готов любить ее всем своим существом или ненавидеть из всех сил. С того первого вечера, когда ее рука лежала на моей шее, а ее губы обещали чудо, она перестала замечать меня. Несколько раз и со все большей робостью я предлагал ей встретиться в саду или в библиотеке. Иногда она отвечала резким и коротким нет, иногда поворачивалась и уходила, не разжимая губ.

  Я уверен, что она нарочно носит одежды старухи, что ее волосы не расчесать и специальной гребенкой, что у нее каменное лицо, что она отвратительна, отвратительна... Сегодня я сказал ей:

  - Ты знаешь, Эвриала, завтра мне исполнится двадцать!

  Она ответила мне:

  - Тебе почти пора вылезти из колыбели.

  Я решил отомстить за такое оскорбление, хотя не представлял, как это сделать. И все же у меня есть одна неясная и смутная мыслишка, от которой меня бросает то в жар, то в холод.

  Нэнси совсем не изменила своего образа жизни. Она выглядит более бледной, а под глазами темнеют синяки; но она от этого еще прекраснее, и дядюшку Дидлоо всего трясет, если ее платье случайно задевает его.

  Дождь прекратился, но осень, разогнав тучи с неба, открыла путь сухому и резкому восточному ветру, который на своих крыльях несет зиму. Сад уже не выглядит враждебным, и, если появится пока еще теплое солнце, я потрачу несколько часов иа его изучение. Однако, мои намерения каждый раз наталкиваются на преграду.

  Едва я дохожу до пруда как меня охватывает жуткий холод, я начинаю дрожать, кутаю шею в шелковый фуляр, без которого Элоди запрещает мне выходить на улицу, и возвращаюсь в дом. Я говорю себе, что вернусь в сад завтра, но не возвращаюсь. Почему? Я во власти странного ощущения, что причина лежит вне меня.

  Что-то, какие-то силы считают, что мне там нечего делать, а то, что я могу там увидеть пока еще не принадлежит нашему времени, и меня возвращают к тоскливым часам повседневной жизни.

  После трапез мы долго сидим все вместе в столовой, а иногда в маленькой круглой банально обставленной гостиной, в которой привычно весело горит очаг. Кресла в ней широки и глубоки, а толстый и мягкий ковер отличается особо высоким и густым ворсом. В одном из сундуков хранится богатый набор напитков - их очень ценят мужчины.

  Мы подолгу сидим здесь; с нами даже Нэнси; она согласилась заменить дядюшку Дидлоо в партии в вист с дамами Кормелон. Нэнси играет плохо. Алиса тоже слаба, и сестры ее недовольны.

  Розали восклицает:

  - Ты играешь, как ребенок. Разве скажешь, что тебе скоро тридцать пять, Алекта!

  Алиса вздрагивает, и я подмечаю в ее темных глазах вспышку ужаса и гнева. Быть может, ей не хотелось, чтобы говорили о ее возрасте. Быть может...

  Эге! можно подумать, что и старшая недовольна словами. средней; ее рука ложится на плечо Розали, и та едва сдерживает гримасу боли. Почему она назвала ее Алектой? Это не очень отличается от имени Алисы, но я уверен, что причина недовольства Элеоноры Кормелон кроется именно в этом. Это заметил и Самбюк. Он вскинул голову, и выражение его морщинистого липа кажется мне весьма загадочным.

  А, ладно... Должно быть дни слишком тусклы, чтобы обращать внимание на такие пустяки.

  Я, несмотря на злость, не спускаю глаз с Эвриалы, которая рисует в тетради, низко склонившись над ней. И вдруг все мое существо сжимается: ни разу не глянув на меня, плутовка рассматривала меня в зеркало - и нарочно обезображенный гротескный портрет изображает меня!

  Я покидаю гостиную с полным печали сердцем; на пороге двери я ловлю теплую улыбку Алисы.

  Я брожу по пустому дому, где уже зажжены несколько ламп. Вот уже несколько дней они не гаснут, и вечно испуганный Ламперни перестал мелькать в населенных призраками коридорах; его можно увидеть даже на кухне, где он соглашается отведать вафель и блинчиков Элоди.

  Я возвращаюсь к занятию, которое доставляет мне весьма невинное удовольствие - я шпионю за Грибуэнами! В общем-то убогое времяпрепровождение, а открытий почти и нет.

  Через крохотное квадратное оконце с полуспущенной занавеской я могу наблюдать за ними, оставаясь незамеченным. Их комната консьержек служит им и кухней, хотя очень мала и темнее любой из комнат дома. Бледный дневной свет проникает через верхнее окно, и каждый предмет удлиняется, отбрасывая гротескную тень. Если в доме не требуются их услуги, Грибуэны сидят у стола из белого дерева, покрытого древней ковровой скатертью из красного плюша.

  Грибуэн с греческой феской с кисточкой на макушке курит длинную коричневую трубку; его жена мечтает со сложенными на коленях руками - ее невидящие глаза устремлены на фигурки большого лубка, украшающего противоположную стену. Они очень редко перебрасываются даже парой слов.

  Что можно узнать, наблюдая за этими двумя неподвижными фигурами? Однако я провожу много времени у окошечка с приспущенной занавеской, смотрю на них и пытаюсь понять, что происходит в душах этих двух существ, черпающих счастье в своей неподвижности и своем безмолвье. Однако, иногда Грибуэны сбрасывают давящий на них свинцовый груз.

  Женщина исчезает в углу, где тьма полностью скрывает ее, и появляется с мешком из коричневой кожи. Грибуэн откладывает в сторону свою трубку и острым языком облизывает черные губы - они будут пересчитывать свои денежки.

  Они считают! Они считают! Их лица меняются; теперь это две огромных крысы с когтистыми лапами, которые расставляют в колонки экю и золотые монеты. Их обветренные губы шевелятся, и я читаю по ним цифры и неслышный приказ:

  - Экономить! Экономить!

  Золотые и серебряные монеты не звякают, и когда женщина Грибуэн паучьим движением сгребает их, снова отправляя в кожаный кошель, они падают туда без единого звона.

  Женщина снова ныряет в свой уголок; потом занимает свое место у стола, ее руки ложатся на колени, а, Грибуэн разжигает трубку головешкой, чей гнусный запах доносится даже до меня через застекленное окошечко моего наблюдательного поста.

  И вдруг меня осеняет, что я могу напугать их. Однажды, сам не зная почему, я вдруг крикнул - Чик!..

  Землетрясение не могло бы сильнее подбросить двух стариков, пьянеющих от денег и одиночества.

  Но вернемся немного назад, чтобы понять суть дела.

  В Мальпертюи никогда не было иных визитеров, кроме тех, кого я называл, за исключением одного бесцветного персонажа, о котором так и не знают остальные обитатели дома.

  Раз в неделю Грибуэны приступают к генеральной уборке гигантского дома и, благодаря помощнику, все в нем на несколько часов начинает блестеть и сверкать. Этот прислужник в грубой брезентовой робе, увенчанный своеобразной треуголкой, которая кажется привинченной к его громадной круглой голове, выглядит отвратительным бочонком на толстых ногах, похожих на стойки кухонного котла; по-обезьяньи длинные руки завершают этот неоконченный набросок человеческого тела. Он таскает огромные деревянные ведра с водой, с невероятной и фантастической силой управляется с метлами и тряпками, больше похожими на одеяла.

  Самые тяжелые предметы кажется скользят и сами взлетают в воздух при его приближении; несмотря на свой вес, он передвигается и работает с невероятной скоростью. Когда он рубит на полешки толстенные колоды, топор буквально танцует в воздухе, а щепа летит в стороны, как шрапнель.

  Я даже не пытался расспросить о нем Грибуэнов - таких вопросов в Мальпертюи не задают, это правило воспринимается всеми само собой и незамедлительно.

  Однажды я решил рассмотреть его лицо и с отвращением отступил - лицо отсутствовало. В тени треуголки прятался розовый блин плоти с тремя тонкими щелями на месте глаз и рта. Грибуэны руководили им жестами и никогда не говорили с ним; а он только изредка издавал короткий и единственный звук, словно щелкал клювом вечерний козодой.

  - Чик! Чик!

  Откуда он являлся? Куда исчезал после окончания работы?

  Однажды, я увидел, как Грибуэны вывели его в сад и исчезли вместе с ним среди деревьев.

  И вот как-то, когда супруги удовлетворили свою страсть скупцов и снова погрузились в оцепенение, я издал этот крик - Чик! Чик! - и, право, отлично его воспроизвел.

  Грибуэн уронил трубку, а его жена вскинула руки со страшным воплем. Они одновременно бросились к двери, задвинули засовы и соорудили баррикаду, подтолкнув к двери стол и стулья. Грибуэн выхватил из тьмы абордажную саблю и с гневом вскричал:

  - Все ты!.. Все ты!.. Кто, кроме тебя?

  Она в недоумении простонала:

  - Говорю тебе, это невозможно! Совершенно не-воз-мож-но!

  Я счел, что не стоит повторять столь удачную шутку, опасаясь нового страшного открытия, но теперь знал, что Мальпертюи скрывал еще одну тайну.

  В утро той недели, когда мне исполнилось двадцать, я спустился в кухню в час, когда Элоди раздувала печь, чтобы разогреть обед. В компании с ней был доктор Самбюк - он потягивал испанское вино и грыз печенье.

  - Элоди, - попросил я,- дай мне ключ от нашего дома.

  - От нашего дома? - с удивлением спросила кухарка.

  - Ну конечно, от нашего дома на набережной Бализ. Я отправлюсь туда после обеда.

  Впервые после нашего въезда в Мальпертюи я решил на несколько часов удрать из него.

  Элоди колебалась. В ее честном взгляде я читал осуждение и страх.

  Самбюк пропел:

  - Когда вырастают крылышки...

  Элоди покраснела и тихо произнесла:

  - Постыдитесь!

  - Ну нет, - запротестовал доктор, - напротив. Если император Китая жил при восхищении, уважении и любви своих ста миллионов подданных, то только потому, что с десяти лет уже имел семьсот жен.

  - Я носила его на руках совсем маленьким и подумать, что...

  Элоди отвернулась и приглушенно всхлипнула.

  - Дайте ему ключ, Элоди.

  С тяжелым вздохом она порылась в глубоком ящике комода и без слов передала мне ключ. Я вышел со странной и щемящеприятной тоской в сердце; в темноте лестницы я услышал шелест платья, но никого не разглядел.

  За обедом я едва прикасался к яствам и был осмеян кузеном Филаретом, который отдал должное жареному мясу и сочной дичи. Я исподтишка поглядывал на остальных, словно мои малейшие жесты выдавали намерение совершить чудесный побег.

  Они, как всегда, были безразличны ко всему, что не лежало на блюдах или их тарелках.

  Дядюшка косился на задумчивую Нэнси; Самбюк поражал Филарета тонким знанием меню; сестры Кормелон, за исключением сдержанно улыбавшейся Алисы, ели так, словно у них не было иной цели; тетушка Сильвия вытирала тарелку огромной краюхой; Эвриала рассматривала, как в ее бокале играют солнечные зайчики; Грибуэны бесшумно скользили от одного к другому, словно поставленные на колесики куклы.

  Когда я переступал порог дома, то испугался, что чье-то таинственное вмешательство помешает мне исполнить свое намерение. Я испуганно оглянулся вокруг, но ничто не двигалось в вечном полумраке дома; только издали в меня вперились белокаменные глаза бога Терма.

  Улица встретила меня широкой улыбкой; в косых лучах солнца за пучок соломы дрались воробьи; вдали скрипела тележка торговца рыбой. И вдруг в золотом свете послеполуденного часа возникли и другие лица; они принадлежали обычным людям, идущим по обычным делам, они даже не оборачивались в мою сторону, но мне хотелось расцеловать всех этих незнакомцев. На горбатом мостике, висевшем над самой зеленой водой, сидел старичок с удочкой.

  - Несмотря на холод я поймал двух пескарей, - торжествующе крикнул он мне, когда я поравнялся с ним.

  Перед витриной булочной усыпанный мукой пекарь укладывал на прилавок маленькие горячие булочки, а в окне кабачка с открытыми занавесями два курильщика трубок чокались кружками из синей керамики, увенчанными пенными шапками.

  Все эти простые образы дышали жизнью; я глотал холодный воздух, напоенный ароматом горячего хлеба и пенящегося пива, звенящий от речного плеска и радости старого ловца пескарей.

  Когда я свернул на набережную Бализ, то сразу увидел наш дом с закрытыми зелеными ставнями. Ключ с трудом повернулся в замочной скважине, а дверь, открываясь, заскрипела всеми своими петлями. Это был единственный упрек, который после долгого расставания адресовало мне тихое и спокойное жилище.

  Я поздоровался с Никола Грансиром, огромным и строгим в своей раме из тусклого золота, и побежал в маленькую гостиную, где провел такое множество спокойных часов.

  В воздухе плавал легкий запах затхлости и сандалового дерева. Поленья в камине ждали только огонька. Как только вспыхнуло пламя, дом ожил и стал гостеприимным. Широкий диван, на который Нэнси набросала несчетное количество подушек, приглашал к отдыху; за стеклами громадного книжного шкафа вспыхнули разноцветные корешки оставленных, но не забытых книг.

  Кокетливые безделушки пытались блеснуть красотой даже из-под слоя пыли; розовые морские раковины зашумели при моем приближении. Нежные воспоминании детства слились в одно, чтобы принять меня и удержать при себе.

  На углу камина я обнаружил трубку вишневого дерева аббата Дусдама и его лакированную глиняную табакерку. Я немного побаивался табака, но мысль о моем чудном учителе заставила меня набить трубку и разжечь ее. Меня всегда будет удивлять с какой легкостью приобщился я к раю курильщиков; мое нутро не протестовало и радость была полной с первых затяжек.

  Тройное удовольствие от моей временно отвоеванной свободы, от вновь найденного окружения и одинокого приобщения к табаку, заставило забыть то, чего я ждал...

  А ждал я неизвестно чего, хотя покинул Мальпертюи в полной уверенности, что мое ожидание не будет напрасным. И эту уверенность я выразил громкими словами:

  - Я жду... я жду...

  Я брал в свидетели окружавшие меня вещи и требовал ответа у припорошенных тонким слоем пыли безделушек, у ревущих морских раковин, у тонких спиралей голубого дыма.

  - Я жду... я жду...

  И вдруг ответ пришел - в прихожей тонко и робко звякнул звонок. Мое сердце сжалось, и на несколько мгновений страх удержал меня на диване в теплых объятиях подушек. Звонок повторился с новой силой.

  Мне показалось, что протекла вечность меж тем мгновением, как я встал с дивана, и тем мгновением, когда открыл дверь, пройдя через прихожую с портретом Никола Грансира. В золотистой мягкости дня стояла закутанная в вуаль фигура; она бесшумно вошла, тенью проскользнула через прихожую в гостиную, и там ее принял диван.

  Вуаль упала, я узнал улыбку, твердые руки схватили меня за плечи, наклонили назад, а горячие губы впились в мои. Алиса Кормелон пришла... Теперь я знал, что именно ее я ждал, что придти могла только она...

  Горящие поленья насыщали воздух резким запахом кипящей смолы, в запахе табака ощущались пряности и мед, а наряды Алисы, источавшие тяжелый аромат розы и мускуса, с легким шорохом падали на пол, покрытый толстым шерстяным ковром.

***

  По скатам потемневших крыш скользили сумерки, огонь уходил под золу, а зеркала наливались черной водой, когда Алиса закинула за плечи свои волосы цвета воронова крыла.

  - Пора идти, - чуть слышно выдохнула она.

  - Мы останемся здесь, - потребовал я, с отчаянной силой прижимая ее к себе.

  Она с легкостью высвободилась из моих жалких объятий; под безупречной кожей цвета слоновой кости скрывались крепкие мышцы, покорные ее воле.

  - Тогда мы вернемся...

  Было слишком темно, и я не видел ее глаз.

  - Быть может, - вздохнула она.

  Платье уже облекало ее формы, раскрывшие свою чудесную тайну, вуали прятали ее лицо.

  Вдруг она обхватила меня, дрожа от ужаса.

  - Послушай... в доме ходят!

  Я прислушался и тоже вздрогнул; тяжелые неторопливые шаги приближались к комнате, разрывая глухую тишину. Я не мог сказать, спускались ли они сверху или поднимались из подвала; они наполняли пространство, становились его хозяином, но не были звонкими и не рождали отзвука.

  Шаги пересекли прихожую и вдруг затихли у двери гостиной где, окаменев от страха, замерли мы с Алисой.

  Я ждал, что вот-вот медленно отворится дверь и откроет тайну этих шагов. Но она не отворилась. Но во мраке послышался глухой размеренный голос:

  - Алекта! Алекта! Алекта!

  Дерево содрогнулось от трех ударов, и сердце мое подпрыгнуло в груди, словно удары раздались в глубине моего существа. Алиса покачнулась, сжалась и резко распахнула дверь. Прихожая была пуста, зеленый отсвет витража стекал по стене забытым отблеском луны. - Пошли, - сказала она.

  Мы очутились на улице в мягких сумерках, в час, когда зажигались фонари.

  - Алекта... - сказал я.

  Она дико вскрикнула и до боли сжала мне плечо.

  - Никогда... слышишь? Никогда... не произноси этого имени, если не хочешь, чтобы зло и ужас обрушились на тебя!

  У моста она рассталась со мной, даже не попрощавшись, и я не знаю, каким путем она вернулась в Мальпертюи, ибо Алиса обогнала меня, хотя я не потерял в дороге ни мгновения.

  Элоди взяла ключ из моих рук, не сказав ни слова.

  Я уселся у огонька - в кастрюльках истекало слезами жаркое.

  - Элоди, я принес трубку аббата Дусдама и его кисет с табаком. Мне кажется, что курение придется мне по вкусу.

  Вошедший доктор Самбюк расслышал мои слова и одобрил их:

  - Малыш, я крайне доволен. Зная, что вы курите трубку, я могу считать, что под крышей Мальпертюи появился еще один мужчина, а только Господу известно, как мало их здесь!

  Элоди промолчала; она была в весьма дурном настроении.

  Я ушел из кухни в сопровождении Самбюка.

  На лестничной площадке доктор-малышка схватил меня за руку.

  - Послушайте! - сказал он.

  Вдали кто-то стонал.

  - Опять Ламперни. Снова гаснут лампы!

  И он удалился мелкими шажками и вприпрыжку, как птичка. В вестибюле я наткнулся на Нэнси. Она отвела меня в уголок, где царил бог Терм, и долго вглядывалась в меня при свете горевшей там стеклянной лампы.

  - Жижи, что происходит?.. что с тобой случилось? Ты стал совершенно другим... за те несколько часов, что мы не виделись с тобой. Ты вдруг стал похож на портрет нашего отца.

  Она прикоснулась губами к моим волосам, но вдруг с болезненным криком отшатнулась.

  - Ты пахнешь розой и мускусом... Жижи!

  И с громкими рыданиями исчезла во тьме.

  Я остался на месте, облокотившись на цоколь каменного бога, когда во тьме раздался до боли печальный голос:

  - Богиня плачет... Украден свет ее глаз и сердца!

  Вечер завершился в круглой гостиной: шахматы, вист и вышивание - вышивание, вист и шахматы. Алиса не допустила не одной ошибки в игре и удостоилась похвалы; она даже раскраснелась от удовольствия.

  Эвриала встала, уронила карандаш, которым лениво водила по бумаге, и обошла вокруг большого стола. Оказавшись позади Алисы, она остановилась и вроде заинтересовалась картами; но ее взгляд был прикован вовсе не к раскрашенным картонкам - я очень быстро заметил это, - а к шее Алисы, белой, длинной и грациозной шее, от которой я с таким трудом оторвал губы.

  Тело Эвриалы горело злобной жизнью, ее руки поднимались и поднимались к этой шее. Алиса улыбалась, ее мысли витали далеко, и она не подозревала о молчаливом гневе моей кузины.

  Я не чувствовал страха, сердце мое распирали триумф победы и гордость.

  - Она ревнует! Эвриала ревнует!

  Я не задавался вопросом, знает ли она о моем любовном приключении. Я только внутренне ликовал:

  - Она ревнует!

  Еще немного и ее злобные когти едва не вонзились в шею молодой женщины, но ничего не случилось; руки Эвриалы упали и исчезли в складках ее черного платья; она снова возобновила свою медленную прогулку вокруг стола и скользнула за мою спину.

  Я не отрывал взгляда от зеркала напротив; оно было темным из-за нехватки света.

  Вдруг ночь пронзили два сверкающих огня, и я вторично увидел ужасные глаза тигра, вперившиеся в меня; но на этот раз вместо таинственных опаловых всполохов, они горели неописуемой злобой.

  Я не повернул головы.

Конец Дидлоо... конец Нэнси... конец Чика...

Есть преступления, за которые может отомстить только Бог.

Книга Еноха

  На лестнице я в третий раз вложил в руку Алисы записку, где умолял о новом свидании в доме на набережной Бализ.

  - Положите ваш ответ под бюст бога Терма, - умоляюще добавил я.

  Бог Терм и властитель любви Амур, для меня он един в двух лицах, откликнулся только на третий настойчивый призыв. Я получил листок бумаги с коротким и резким ответом: «Нет!»

  Все мои хитрости, чтобы остаться наедине с самой младшей из сестер Кормелон, не приводят ни к чему. Я подстерегаю Алису словно добычу; она ускользает с ловкостью, граничащей с хитростью, до того момента, пока случай не открывает мне причины ее отказа и не разбивает мне сердце.

  Это случилось в один из тех серых дней, когда ничто не нарушает странный сон Мальпертюи, когда все, что хранит таинственного и ужасного дом, исчезает из него, или дом подчиняется законам передышки.

  В желтой гостиной, где мы собираемся крайне редко из-за какой-то враждебности комнаты к нашему присутствию, дядюшка Дидлоо что-то деловито писал. Дверь была приоткрыта - он сидел склонившись над письмом, его лоб был покрыт испариной, а глаза лихорадочно блестели. Наконец он нервным движением промокнул чернила промокашкой, вложил листок в конверт и вышел из гостиной.

  Я проскользнул в комнату и схватил промокашку. Почерк у дядюшки Дидлоо был четкий и крупный, да и писал он толсто заточенным гусиным пером, поэтому промокашка воспроизвела письмо с абсолютной точностью, хотя и в обратном изображении. Подставить его к зеркалу было пустяком. Мое сердце, мое бедное двадцатилетнее сердце...

  Моя обожаемая Алиса,

  Я вновь хочу видеть тебя. Но наши встречи в Мальпертюи день ото дня становятся все более случайными. Я напрасно повторяю себе, что никто не может нас видеть, я ощущаю внимательные и ужасающие глаза, глядящие на нас из мрака. Нам надо на несколько часов удрать из этого опасного дома. Я долго искал и наконец нашел для нас гостеприимный кров!

  Запомни адрес - улица Пропащей Головы, дом 7. Этот почти никому неизвестный проулок берет начало в глубине Платановой площади и кончается на Гусином Лугу.

  В доме 7 по этому проулку проживает матушка Грулль, полуглухая и полуслепая старуха, весьма любящая денежки но она не настолько глуха, чтобы не расслышать три звонка и не открыть дверь даже в глухой ночной час. Она откроет тебе, даже если ты позвонишь в полночь, она не признает тебя и даже не станет смотреть на тебя. Ты взойдешь по лестнице прямо перед собой; на площадку выходят две двери.

  Комната, наша комната, та, что выходит в садик; она не может тебе не понравиться, матушка Грулль была, наверное, женщиной со вкусом.

  Жду тебя сегодня в полночь. Уйти из Мальпертюи, где все объято сном с десяти часов, если не усердствовать с вистом, не так уж трудно.

  Таково мое желание... Увы! Моя обожаемая Алиса, не вынуждай меня превращать желание в приказ. Иначе я буду звать тебя Алекта...

  Твой Шарль.

  Я выронил промокашку, свидетельницу гнусной подлости, и убежал в сад, чтобы высушить слезы ярости и стыда. И только тогда, когда последние слезинки испарились под суровым северным ветром, от которого содрогались деревья, я вспомнил о последней фразе и угрозе: «Иначе я буду звать тебя Алекта!»

  Почему это очень похожее на Алису имя наполнило гневом совиные глаза Элеоноры Кормелон? Чей таинственный голос произнес его в сумерках нашего дома на набережной Бализ и почему Алиса вскрикнула от ужаса и даже угрожала мне?

  Сердечные страдания не лишены некоего горького сладострастия; я понял это, вернувшись в желтую гостиную, чтобы подобрать промокашку и перечитать столь сильно ранившие меня слова. Ее там уже не было. Я выбросил все это из головы, решив, что ее взял дядюшка Дидлоо, вспомнив о своей неосторожности.

  Я увидел Алису за обедом; слегка порозовевшие щеки, лихорадочно поблескивающие глаза - я сообразил, что письмо дошло по назначению; что же до триумфального поведения Дидлоо, то оно не оставляло сомнений по поводу ответа.

  Алиса согласилась на галантное полуночное приключение.

  Быть может, все это закончилось бы для меня потоком слез, легкой злобой и спасительным забвением, если бы Дидлоо, опьянев от своей победы, с неосторожностью не посмеялся бы над моей молодостью.

  Доктор Самбюк в разгаре философской дискуссии принялся рассуждать о добродетелях старости, цитируя «De Senectute» Цицерона. Дидлоо поддакивал и гнусил:

  - Непонятно зачем воспитатели оставляют этот шедевр в сопляков вроде нашего Жан-Жака. Это и называется метать бисер перед свиньями.

  Я покраснел от гнева, что ему, похоже, очень понравилось.

  - Не сердитесь, малыш, - сладеньким и покровительствентоном завершил он дискуссию, - у вас еще есть гудящие волчки и агатовые шарики.

  Я заскрипел зубами и выбежал из столовой - меня преследовал его раскатистый смех.

  - Каналья, - рычал я, - посмотрим, какую рожу вы состроите, когда...

  И снова мой замысел был неясным и запутанным, но он обрел четкие контуры, когда я за ужином увидел Алису. Ревность терзала мое сердце, злоба мутила разум, как предательское вино. И я решил принять участие в приключении...

***

  Когда я бесшумно притворил за собой дверь, вооруженный алебардою ночной стражник на углу улицы Вье Шантье прокричал время - половина двенадцатого.

  Дядюшка Дидлоо хорошо напророчил час сна в Мальпертюи - с десяти часов все в доме затихло и стало темно - только вечные лампы звездочками сияли в коридоре, и им не угрожал незримый дух мрака. Где-то в городе еще гуляли - из-за красных занавесок кабачка доносились песни и смех. Иногда на пути попадались пьянчужки, беседующие с луной. То там, то здесь в глубине пустынных улиц сверкали умирающие огни лампионов.

  Чтобы добраться до площади Платанов, надо было пройти по улице с сомнительной репутацией, где соседствовали таверны и заведения постыдного ремесла. С порога одного из них меня окликнула группа людей в масках:

  - Зайди угости нас, красавчик!

  Я продолжил путь, не обернувшись, хотя слышал вслед грубые шутки и издевательства. Конец улицы тонул во тьме - она тянулась вдоль мрачных домов, едва освещенных одним единственным фонарем.

  В круге света, падавшего от него, стоял недвижный полуночник, его глаза были устремлены на небо. Он был закутан в черный плащ с капюшоном. Когда я подошел ближе, то понял что он тоже из племени гуляк, ибо его лицо скрывала маска. Но какая жуткая маска...

  Помню, что, когда я был еще ребенком, Элоди вырвала из моей книжки гравюру, где был изображен демон, раскрашивающий маски. Дьявол склонялся над картонным лицом и быстрыми взмахами кисточки превращал его в безмерно страшную морду Только глянув на это изображение, я забился в судорогах, и Элоди раз и навсегда убрала его от моих любопытных глаз. Маска, которая глядела на звезды, была так похожа на ту маску из детства, что я отскочил в сторону.

  Одиночка не шелохнулся, казалось, даже не заметил ни моего присутствия, ни моего ужаса. Он стоял, прижавшись к стене и подняв голову - и свет от фонаря лился прямо на ужасающую гримасу ложного лица. Я поспешил пройти мимо.

  Когда я добрался до угла, то обернулся - человек исчез. Я вышел на площадь Платанов; дома здесь расходились, уступая место нескольким деревьям и открывая кусочек неба, где висел полумесяц. На мгновение лунный серп погас - перед ним промчалась огромная тень; однако в холодном небе не было ни единого облачка.

  Тень пронеслась над деревьями, потом над домами; что-то впереди меня упало на землю с мягким стуком - то была мертвая маленькая сова, ее серебристое брюшко было в крови.

***

  Я три раза позвонил в дверь дома 7 по улице Пропащей Головы; мне открыла старуха, ее когти царапнули мою руку, когда она сгребала с ладони припасенные мною серебряные монетки. После этого она тут же повернулась ко мне спиной.

  На второй этаж вела лестница с узкими ступеньками, освещенная венецианской лампой.

  Где-то на первом этаже старуха в полный голос стала рассказывать своему коту странные вещи. Перегнувшись через перила лестницы, я увидел ее в громадном плюшевом кресле, на ее коленях сидел кот, которого она называла Люпка.

  Я понимал, что уже долгие годы свет почти не проникал в ее глаза и что она жила в постоянном полусне, а потому большую часть суток бодрствовала. Когда начинал звенеть звонок, по спине Люпка пробегала дрожь - она знала, что идут и несут деньги визитеры.

  Да, странные вещи напевала она:

  - Боги снова обретают вкус к жизни, Люпка, но им досталась лишь презренная человеческая жизнь и не более того. Хорошо, очень хорошо, и я радуюсь этому. Осторожно! Ты не любишь, когда я говорю тебе об этом... не любит и Он, а мне все равно... лишь бы мне перепала моя жалкая доля!

  Трижды бархатная вода пролилась на твою шкуру, Люпка, - напевала она, - я открыла, и он вложил мне в руку золотую монету. Золото всегда горячее, его жар проникает через мою заскорузлую кожу и радует мне сердце; серебро холоднее, и его ласка не проникает вглубь моих вен. Как выглядит мужчина, которого отказываются видеть мои глаза? Скажи мне, Люпка, ведь твоя дрожь суть твой язык. Хорошо, хорошо, теперь я знаю... улитка, прилепившаяся к колесу фортуны - над ней занесена нога Бога.

  Я получила золото, горячее, как любовь... а коснувшаяся меня рука была не совсем рукой человека. А мне что?.. Кто может противостоять поступи судьбы? Кто он? Где он? Что делает он?.. Какая важность, повторяю я, но поскольку дыхание, оживляющее твою замечательно густую шерсть сегодня весьма болтливо, я лишь могу прислушаться к нему. Пламя, бьющееся на ветру страданий и страха? Что ты сказал? Оно бьется в соседней комнате, внимательно слушая, что происходит или произойдет по соседству? Ах! Люпка, было время, когда все это выражалось одним словом - «молодость»!

  Замолчи... замолчи! Люпка, я запрещаю тебе видеть!

  Эта не дергала трижды звонка любви, ей нет в этом нужды. Она не дала мне золота, ибо я не должна была ей открывать дверь. Молчи, молчи... по твоей шкуре бегают искры, и ты, демон, с ужасом отдаешь ей почести.

  Ага! Три звонка. Пора открывать. Остальное принадлежит ночи.

  Так, на грани сна, рассуждала матушка Грулль.

***

  С лестничной клетки донесся шум. Я покинул свой наблюдательный пост, потеряв интерес к пустым словам и едва сдерживая рвоту, подступавшую к горлу при виде такого падения.

  Я зашел в комнату, чьи окна выходили в сад. Через открытую Дверь виднелась еще пустая комната. У меня кольнуло сердце, ибо приходилось признать, что эта каналья Дидлоо не лгал и не преувеличивал, обещая Алисе гнездышко, достойное любви.

  До сих пор вопрошаю себя, как мог этот низенький и закопченный домишко, где застоявшийся воздух был насыщен мерзкими запахами, прятать под свой замшелой крышей такое чудо жаркой нежности. В перламутровых подсвечниках с абажуром из прозрачного шелка горели свечи; в глубине камина, отделанного редкими сортами мрамора, по полешкам с потрескиванием плясали розовые и голубые всполохи. Взгляд постепенно открывал четкие линии мебели. Все было белым розоватым и дымчатым, словно внутри гигантского снежного кома. В теплом воздухе плавал стойкий запах тубероз, а на серебряной полочке водяные часы отсчитывали мгновения хрустальными всплесками слез.

  Целую минуту я был словно околдован, а потом сообразил что в этом голубом декоре из сновидения умрет моя первая любовь; но едкое чувство ревности вдруг сменилось другим - в этой атмосфере расставания царил ужас, и не было имени ему. Однако, я ощущал, что это ни с чем не сравнимое чувство тоскливого ожидания ко мне не относится, что оно действовало вне меня, и, хотя прикасалось к моей душе, было предназначено для другого.

  Страстное желание предупредить Алису и даже дядюшку Дидлоо о грядущей опасности охватило меня, но моими поступками уже управляла иная воля. Я пятясь вышел из комнаты и сомнамбулой проскользнул в комнату напротив. Шаги на лестнице приближались.

  Фу! Из бело-розоватого эдема я попал в клоаку; через окна без штор и занавесок сочился бледный лунный свет, подчеркивая уродливость и нищенство обстановки.

  Дверь моего укрытия была отворена, лестничную площадку освещал венецианский фонарь; на радужном фоне вдруг обрисовалась фигура дядюшки Дидлоо. Он показался мне уродливым и смешным в своем толстом пальто с капюшоном и крохотной фетровой шляпой на голове. Поднимаясь по лестнице, он насвистывал одну из вульгарных мелодий, которые преследовали меня на улицах, где шло празднество. Он заворчал, от удовольствия, войдя в чудесную комнату, а через мгновение вызвал во мне приступ гнева, затянув своим козлиным голосом «Песнь Песней» бедняги Матиаса Кроока.

Я нарцисс Саронский...

Имя твое, как разлитое миро...

  О негодяй. К этой столь волнующей песне, освященной кровью Матиаса, он прибавил свои гнусные слова, чем возмутил меня до глубины души:

Миро разлито, разлито

Тюрлютюто, тюрлютюто...

Из тридцати шести ножек

Получается восемнадцать...

  И только превеликий ужас помешал мне выбежать к нему и выплюнуть ему в лицо все мое презрение, а потом отхлестать по щекам. Ибо ужас явился...

  По ступенькам бесшумно взлетела черная громадная тень, перешагнула через перила лестницы и скользнула к любовному гнездышку, где продолжал блеять Дидлоо.

  Я узнал чудовищную маску с улицы. Она прошла мимо моей двери, и ее залил лунный свет. И тут я увидел, что лицо, которое я принял за картонную маску, было устрашающей реальностью.

  Головной убор упал, открыв отвратительную голову пришельца. Она была громадна, бела, как мел, и словно продырявлена кровавыми зрачками, в которых бесновалось пламя. Огромный черный рот кривился в усмешке, открывая тигриные клыки невероятных размеров, меж которых бился узкий раздвоенный язычок.

  Эта адская морда была окружена чудовищным ореолом из черного пара - он то поднимался, то опускался, кипя и застывая множеством свирепых неподвижных глаз - вокруг демонического черепа извивались и сражались змеи, словно залитые мраком.

  Чудище на несколько мгновений застыло в неподвижности, будто хотело, чтобы мои глаза впитали это безграничное уродство, потом видение отбросило плащ, открыв перепончатые крылья и сверкающие стальные когти. С воем, от которого сотряслось все ветхое здание, чудище ворвалось в комнату, где пел Дидлоо.

***

  Я вскрикнул от ужаса и хотел броситься вон из комнаты; думаю даже, что собирался броситься на помощь бедняге Дидлоо, хотя меня обуял несказанный страх.

  Что-то удержало меня. Это что-то легло на мое плечо и свинцовым грузом пригвоздило к месту. Рука была большой и очень красивой, словно изваянной из старой слоновой кости. Она тянулась прямо из ночи, и я видел только ее. Она медленно привлекла меня к окну, и я увидел небо. В нем творилось нечто невообразимое; в лунном свете мелькали огромные крылья, красными огоньками зажигались яростные зрачки, чудовищные когти терзали пространство. Среди этой свирепой сутолоки разбуженной адскими силами в пятнадцати туазах от земли в отчаянии корчилась человечья фигурка - то был дядюшка Дидлоо.

  Я вскрикнул, но громовые раскаты от молний поглотили мой слабый крик о помощи. Рука из слоновой кости уже не держала меня; однако я все еще видел ее - она удалялась, как всплеск белого пламени. Но теперь она принадлежала едва различимой во тьме комнаты фигуре.

  Длинный кафтан... серебряная борода, большие суровые глаза, в которых застыла безмерная печаль.

  - Айзенготт!

  Но мне ответить уже было некому; призрак растаял; с рыданиями я бросился вон из ненавистного дома.

  Буря вдруг прекратилась, небо было чистым, на нем бриллиантами сияли звезды и нежно светила луна.

  Я добежал до площади Платанов и издали заметил распростертое на земле тело дядюшки Дидлоо. Но я не подошел к нему - из тени деревьев появилась приземистая фигура. Я узнал кузена Филарета. Он подошел к трупу, поднял его и вместе с ним скрылся во мраке.

***

  И никто больше не обмолвился о дядюшке Дидлоо, ни разу! Чья таинственная воля управляет нашей жизнью, если мы больше им не занимались, словно он никогда и не был одним из нас, словно никогда и не существовал?

  Отныне, тетушка Сильвия сидела рядом с Розали Кормелон, бывшей соседкой дядюшки, и это казалось ей самой естественной вещью в мире.

  Только раз, когда мы сидели вдвоем с Элоди в кухне, я произнес имя покойного. И она, не поднимая глаз от огня, сказала:

  - Помолимся! В жизни нам следует чаще молиться.

  Моя сестра Нэнси покинула нас ближе к Новому году.

  И сделала эта самым простым способом.

  Однажды утром, когда мы, Элоди, доктор Самбюк и я пили кофе в кухне, она вошла в просторном драповом пальто и с саквояжем в руках.

  - Я вас покидаю, - сказала она. - Я отказываюсь от всех обещанных мне льгот. Если Господь дозволит, я издали буду беречь Жижи.

  - Да будет Господь с тобой, - без всякого удивления пробормотала Элоди.

  - Прощай, моя красавица! - произнес доктор Самбюк и тут же вонзил зубы в намазанную сливочным маслом тартинку.

  Я нагнал ее в коридоре и удержал за полу пальто, но она нежно оттолкнула меня.

  - Моя судьба - не жить в Мальпертюи. Твоя судьба несомненно иная, Жижи, - серьезно сказала она.

  - Ты отправляешься в наш дом на набережной Бализ, Нэнси?

  Она отрицательно покачала своей прекрасной темной головкой.

  - О нет!.. О нет!

  И удалилась, не повернув головы. Дверь с грохотом раз и навсегда захлопнулась за ней.

  Я зашел в магазин красок - он был пуст. Банки, стаканы, весы, коробки и бутылки - все исчезло. Из угла доносилась мышиная возня - я нашел там Ламперни, доедавшего миску своей каши. Я сказал ему об уходе Нэнси, но он, похоже, не расслышал моих слов и, казалось, наслаждался своим скудным завтраком.

  Вскоре в снежных и холодных одеждах пришел Новый год.

***

  Перед тем как перейти к описанию этой памятной ночи, давшей прочим людям надежды и мир, но излившей потоки ужаса на Мальпертюи, следует вспомнить о двойном событии, усилившем мои страхи и недоумение. Обычно я шатался по дому там, где никто старался не ходить, за исключением обязательных часов совместных трапез. Дважды или трижды мои бесцельные блуждания приводили меня на последний этаж, к люку на чердак.

  Я не поднимал его; позади закрытого барьера царила тишина, хотя иногда мне казалось, что я слышу легонькие шаги, похожие на бег испуганных мышей, или неожиданный всполох ночных животных, вырванных из зимней спячки. Сидя на нижних ступеньках, надеясь сам не зная на что-то, что могло отвратить мои мысли от отчаяния и ощущения покинутости, обрушившихся на меня, я доставал из кармана трубку аббата Дусдама и пытался забыться, наслаждаясь табаком. Как-то в минуты этой относительной эйфории я услышал, как осторожно приотворилась дверь и кто-то прошептал:

  - Ну как, Самбюк, ошибся я или нет?

  Это был кузен Филарет - в его словах слышалось тоскливое ожидание.

  - Действительно! - ответил доктор, - это запах проклятого голландского табака. А такой курит только он!

  - Я же говорил тебе, что аббат бродит здесь. Надо быть поосторожнее с этим попом!

  - Его здесь не было уже несколько недель! - проворчал старый доктор.

  - А я повторяю тебе, Самбюк, с ним надо быть поосторожнее. Дусдам всегда остается Дусдамом, даже если он одевает сутану!

  - Терпение, мой друг. В конце концов, ночь Сретения уже не за горами.

  - Тсс, док, твои уста неосторожны - весь дом провонял его поганым табаком.

  - Говорю тебе...

  - Ничего не говори!

  Дверь захлопнулась; с первого этажа доносился смутный шум, который прерывался злыми криками «Чик! Чик!»

  Наступил день уборки, и служанка Грибуэн водила по коридорам бесформенного слугу. Тяжелые шаги поднимались по лестнице, приближаясь ко мне, и вдруг все стихло. Я наклонился над перилами и увидел, что Грибуэн вдруг повернулась и, бросив своего помощника, припустила вниз по лестнице, прыгая через четыре ступеньки.

  Чик застыл в неподвижности, как автомат, у которого внезапно лопнули все пружины - его руки болтались, ноги были растопырены.

  Я покинул свой наблюдательный пункт, подошел к нему, едва не коснувшись.

  - Чик! - пробормотал я. - Чик!

  Он не шелохнулся. Я дотронулся до его руки - она была холодна и тверда, как камень.

  - Чик!

  Я коснулся его лба и с отвращением отшатнулся. Я снова дотронулся до ледяного камня, но он был осклизлым, словно его только что извлекли из помойной ямы.

  - Тсс! поосторожнее, мой юный хозяин!

  Я вскинул голову - над перилами, в двух футах от меня, виднелась голова Ламперни.

  - Поосторожнее, мой юный хозяин, Грибуэн возвращается!

  - Что это? - тихо спросил я, показывая на отвратительное изваяние из плоти.

  Он рассмеялся.

  - Ничто!

  - А еще?

  Ламперни закатился от смеха.

  - Сейчас, когда Грибуэн закончит с ним, можешь спуститься в сад. Ты знаешь сарайчик с досками, где Грибуэн хранит свои рыболовные снасти? Да? Так подними мотки. Но я тебе сказал, это ничто... ничто...

  И поскольку я стоял перед ним, нерешительный и недовольный, он вдруг принял тот таинственный вид откровения, который я подметил в нем в день, когда мы поднимались на чердак.

  - Ничто... но он был невероятной громадиной. Этот чурбан поднимал горы с такой же легкостью, как поднимает теперь ведра Грибуэн. Опьянев от могущества и гордости, он затеял самый великий из мятежей! Чик... Чик... с таким звуком падали в бездну тела побежденных... Чик... Чик... словно предсмертный крик птицы!

  И вдруг он перестал смеяться и убежал - возвращалась Грибуэн. Я отступил в тень и через несколько мгновений снова услышал имя бесформенного слуги «Чик! Чик!»

  Во второй половине дня я последовал совету Ламперни.

  Сарайчик стоял рядом с высокой стеной, окружавшей обширный сад Мальпертюи. Дверь без замка и защелки была приоткрыта.

  Рыболовные снасти отца Грибуэна стояли в углу рядом с садовым инструментом и сломанной тачкой. В другом углу громоздились крупные коричневые мотки. Я приподнял их, и мои руки вздрогнули, коснувшись твердой фетровой шляпы.

  Чик сидел сгорбившись, холодный и недвижный.

  - Я же сказал - ничто!

  Я обернулся и увидел Ламперни с громадным ржавым кинжалом в руке.

  - Ничто... ничто... смотрите сами!

  И прежде чем я успел перехватить его руку, кинжал ударил прямо в каменное лицо. Я вскрикнул от ужаса, когда вдруг раздалось змеиное шипение - Чик внезапно осел и исчез.

  - Вы видите! - радовался Ламперни.

  Среди мотков толстой коричневой веревки лежала сморщенная кожа и пропитанная потом грубая брезентовая одежа.

  - Ламперни, - умоляюще сказал я, - объясни мне, что произошло!

  - Я показал, что он был ничто... ничто, - хохотнул Ламперни; потом вдруг он помрачнел и словно отдалился.

  - Раб, и таково правосудие... Ба! Филарет, этот гнусный прислужник Кассава, займется им, если он этого достоин, - пробормотал он, покидая меня.

  Я вернулся в дом; на ступенях крыльца я почувствовал ледяное прикосновение к щеке - в сумерках падали первые снежные хлопья.

Новогодний кошмар

Кто собирается нарушить божьи замыслы речами без знания.

Захария

Чем были бы боги, не будь страха?

Имитация Священного Писания

  Канун Нового года наступил, но радостной суеты близкого праздника не было. Утром кухня оставалась темной и холодной, очаг не горел. Я позвал Элоди, она не откликнулась, и я почувствовал, что она тоже покинула нас, не попрощавшись, не бросив взгляда назад на то, что когда-то любила.

  В полдень Грибуэны подали отвратительный завтрак, к которому никто даже не прикоснулся. В доме носилось что-то неопределенное - страх, тоска ожидания, предчувствие несчастья, откуда мне знать?

  Доктор Самбюк, скорчившийся на своем стуле, походил на тощую злобную ласку, готовящуюся к последнему пиру. Кузен Филарет не спускал с меня тяжелого взгляда мутных глаз, но, уверен, меня он не видел.

  Дамы Кормелон выглядели недвижными тенями; свет падал из-за их спин, и я не мог разглядеть их лиц.

  Тетушка Сильвия спала, откинувшись на спинку стула, ее рот был открыт, и в нем сверкали зубы.

  Эвриала...

  Ее стул был пуст; однако, я мог поклясться, что мгновением ранее она сидела на своем привычном месте в своем унылом платье из мадлонета - ее глаза смотрели в пустоту или упирались в рисунок на скатерти или на тарелке.

  Я обернулся и увидел Грибуэнов около десертного столика - лица их были до отвращения белы; быть может, причиной тому были отсветы снега. Того снега, который вот уже несколько дней лежал на земле белым покрывалом, хотя падал редкими хлопьями.

  Я попытался стряхнуть тяжелое оцепенение, охватившее всех нас, и с трудом выдавил несколько слов.

  - Завтра наступает Новый год!

  - Донг! - звонко отозвались напольные часы.

  Грибуэн поставила на стол громадный виноградный пудинг, но он остался нетронутым. Я видел, что все взоры прикованы к этому плотному и несъедобному десерту.

  - Донг! - снова пробили часы.

  Пудинг занимал центр широкого оловянного блюда с массивными фигурками; мой взгляд упал на одну из них. Это блюдо частенько водружалось на стол в момент десерта и никогда не возбуждало ни во мне, ни в других особого любопытства; Однако в это мгновение оно стало центром тягостного ожидания, причину которого я тщетно пытался разгадать.

  - Донг! - пробил последний удар - три часа. И тут на Мальпертюи обрушились тайные силы, скрытые в нем.

  - Ах! - был ли то вздох или хрипенье, исторгнутое из каждой груди, зажатой тисками ужаса?

  Или вздох облегчения от наконец ощутимого явления?

  Или то было хрипение ужаса при виде первого проявления адского гнева? От блюда отделилась фигурка.

  Я увидел крохотного человечка, толстого и тяжелого, словно отлитого из олова или свинца; лицо его было не шире женского наперстка, но столь уродливо, что мутился взгляд. Воздев руки в безумной ярости, он бежал по скатерти в направлении Филарета - и тут я заметил, что у гномика не хватало кисти.

  Таксидермист застыл, его глаза вылезли из орбит, а рот открылся - из него рвался беззвучный призыв о помощи.

  Отвратительный гномик был уже рядом с Филаретом, когда воздух рассекла громадная рука и обрушилась на него. Послышалось отвратительное хлюпанье раздавленного яйца, и по белому полотну расплылось багровое пятно. Ужасная карающая рука поднялась и исчезла в складках широкого платья Элеоноры Кормелон.

  Самбюк нервно расхохотался, извиваясь всем телом..

  - Отменно сделано! - рыгнул он, и в уголках его рта показалась слюна.

  - Заткни ему глотку, Грибуэн! - приказал чей-то чудовищный голос. И Розали Кормелон протянула столь же большую и отвратительную руку, как у старшей сестры.

  - По правде говоря, он не из наших! - продолжал голос.

  Ломаный силуэт Грибуэна отделился от стены.

  Он наклонился, открыл рот и выдохнул струю красноватого пламени на скрюченное тельце доктора... потом на кожаный стул - на его месте возникла горка пепла.

  Я завопил изо всех сил.

  - Сон, кошмар... Бога ради, разбудите меня!

  Фантастическая буря подхватила всех, кто окружал меня; формы слились, переливаясь одна в другую. Три дамы Кормелон, сплетенные в тугой узел вуалей, прыгали по комнате, как черный шар тумана, сквозь который просматривались чудовищные лики. На несколько секунд перед моими глазами возникло бледное и умоляющее лицо кузена Филарета, затем безмятежно спящее лицо тетушки Сильвии, потом возникла фосфоресцирующая голова Грибуэна.

  Вдруг я почувствовал, что меня схватили за волосы и дернули назад. Когда я немного пришел в себя, то понял, что бегу по просторной прихожей дома рядом с кузеном Филаретом.

  - Скорее, скорее, - задыхался он, - в кухню... Там мы еще сможем выстоять.

  - Что с нами случилось? - умолял я. - О! Кузен, скажи, что нам снится дурной сон.

  - Бог его знает, - простонал он, толкая дверь кухни.

  Она была светлой и мирной - мне показалось, что я попал в мирную гавань после ужаснейшей из бурь; там чудесным огнем горел газ, а сидящий на столе Ламперни с доброй улыбкой смотрел на нас - он был очень доволен собой.

  - Ламперни, - произнес Филарет, - нам надо принять вызов, но боюсь, борьба будет неравной, дружище.

  И между ними двумя завязался короткий непонятный диалог.

  - Ты к ним не принадлежишь, Филарет, но страшная тень Кассава еще защищает тебя!

  - Но ты то из них!

  - Увы!.. И все же меня ждет суровая участь!

  - Я спасу тебя, Ламперни!

  - Не тебе, бедняга Филарет, менять судьбу, усевшуюся на граните вечности!

  - Мне!..

  - К кому ты обращаешься? К этим? Да ладно, ты сам знаешь, что они слабее дуновения ветра в ветвях деревьев!

  Ламперни поднял руку, и его палец протянулся в сторону наименее освещенной части помещения. Там сидели три неподвижных человека. Один из них печально улыбался мне, другой со стыдом уклонялся от моего взгляда, а третий сидел безмолвнее камня. Я вскричал от безумного ужаса. Я узнал Матиаса Кроока, дядюшку Дидлоо и бесформенного Чика.

  Ламперни визгливо рассмеялся.

  - Гляди на них, мой маленький хозяин... Подумать только, Филарет счел себя Богом, забрав их у смерти... 'Смотри!

  Он надул щеки и дунул на Лазарей. Они вдруг зажили странной жизнью, начали покачиваться, перекатываться, толкаться, словно были надувными шариками, а потом взлетели к потолку и приклеились к нему.

  - Шкуры! Всего-навсего шкуры, в которые дуют, как в раковины. Бедный, бедный Филарет!

  Когда в доме поднялся ужасающий гвалт, я бросился лицом на пол.

  Ламперни отчаянно вскрикнул.

  - Вот они, и мы ничего не можем им противопоставить.Если только...

  Дверь внезапно сорвалась с петель, и я разглядел во тьме прихожей три страшенных лица, похожих на лицо из дома матушки Груль - они шли в нашу сторону.

***

  Шесть железных когтей, шесть глаз, истекающих жидким огнем, шесть драконьих крыл уже готовились сыграть свою адскую роль в этой схватке. Но против всех ожиданий чудища не переступили порог кухни.

  В воздухе раздался мощный глас, который я, похоже, узнал.

  - Новый год! Новый год! Слава Христу!

  Могучая песнь доносилась издалека, и я осмелился отвести глаза от плит пола. Я перевел взгляд с ужасных, явившихся из мрака видений на дальнее из окон, выходившее в сад, откуда доносился слаженный хор.

  На белейшем снегу лежали широкие полосы золотистого света и сквозь голые ветви деревьев виднелся монастырь, чьи пустые окна горели нестерпимым пламенем.

  Ламперни закрыл лицо руками и зарыдал.

  - Бородачи! - простонал он.

  Я не понял, что прозвучало в его стоне, радость или боль. Но стал свидетелем одновременно грандиозной и ужасной сцены.

  Сад наполнился людьми, то были высокие силуэты монахов в капюшонах и сутанах. Они двигались плотными рядами, шаг их был тяжел и величественен, они поднимали к небу кресты из черного дерева. Монахи медленно приближались к дому, распевая гимны, которые словно мощные порывы ветра сотрясали деревья.

  - Новый год! Новый год!

  Затем над песней возвысился могучий голос предводителя:

  - Место истинному Богу! Прочь призраки ада!

  Первые монахи поравнялись с окошком, в отверстиях капюшонов сверкали их глаза, покрасневшие от лихорадки и праведного гнева.

  - Бородачи! - еще раз пробормотал Ламперни.

  И рухнул ничком на пол.

  Мне показалось, что я стал легким и воспарил над мирами, а руки мои раздвинули неощутимый муслин облаков.

  Где-то в нереальном пространстве я различил огромные отвратительные мертвые тени, убегавшие словно корабли от бури. Я кого-то позвал, не знаю кого, и на какое-то краткое мгновение передо мной возникло, а потом исчезло улыбающееся и плачущее лицо аббата Дусдама.

***

  - Все это лишь кошмар!

  То был жалкий голос разума, пытавшийся заговорить в глубине моего существа, но и он замолк и более не повторил этих пустых слов утешения.

  Я сидел в черной кухне; перед моими погасшими глазами колебалось пламя свечи, гоняя тени из угла в угол.

  Я не мог сказать, как попал сюда; во всяком случае именно в кухне я вернул себе, что называется, присутствие духа.

  Я закричал, позвал всех тех, кто жил вместе со мной под этой проклятой крышей, но никто не отозвался.

  Я был в Мальпертюи в полном одиночестве, в ОДИНОЧЕСТВЕ!

  И тогда мне хватило мужества отправиться на обследование этого адского дома, попавшего во власть ночного ужаса.

  Бесформенные оболочки Матиаса, дядюшки Дидлоо и Чика уже не плавали у потолка пустой кухни.

  Я дошел до комнаты Грибуэнов. Она была пуста.

  Я повсюду искал Ламперни, но его нигде не было.

  Пустой была и комната Филарета, пусты апартаменты сестер Кормелон, темны и пустынны комнаты, предназначенные для дядюшки Дидлоо и его семейства.

  С болезненным любопытством я вошел в столовую, чтобы увидеть отвратительные останки доктора Самбюка, но стул его был чист.

  - Кошмар! - повторил я, подняв высоко, как факел, плачущую горячими слезами свечу.

  Вдруг из моей глотки вырвался крик, быть может, радости. Тетушка Сильвия сидела на своем месте, прямая и бесстрастная.

  - Тетушка! Тетушка!

  Глаза ее были закрыты, и мой крик не пробудил ее ото сна. Я подошел к ней и дотронулся до плеча. Тело ее медленно завалилось на бок и с грохотом рухнуло на пол. Это не было человеческое тело, я коснулся каменной статуи, которая разби-лась на куски, ударившись о пол.

***

  И тогда в ночи зазвенел чистый голос:

  - Теперь мы одни в Мальпертюи!

  Я вскричал:

  - Эвриала!

  Но кузина не появилась.

  Я как сумасшедший бегал по дому, умоляя придти ко мне. Но нигде ее не нашел. Я вернулся туда, откуда начал свой бег, душа моя была исполнена отчаяния. Когда я оказался рядом с богом Термом, свеча погасла, и в глубине тьмы я увидел, как ко мне приближаются ужасающие зеленые глаза.

  Невероятный холод проник в мое существо, тело мое приклеилось к плитам пола, и сердце перестало биться.

Часть вторая. ЭВРИАЛА

Призыв Мальпертюи

Не знаю сон или бодрствование открыли мне истину?

Госпожа Блаватская

Колдуны с гор Фессалии сохраняли эти прекрасные глаза живыми

семь лун и держали их в серебряных урнах, потом изготовляли из них украшения, которые семь лет плакали жемчужинами.

Уикстэд. Гримуар

  После нескольких страниц, написанных Дусдамом-старшим, и, безусловно пролившим некоторый свет на тайные события - читатель только что ознакомился с ними - я возвращаю последнего к мемуарам Жан-Жака Грансира.

  Я был разбужен отдаленным шумом, похожим на дыхание какого-то гиганта. Комната с ее снежно-белыми стенами и крохотными оконцами, через которые струился перламутровый свет, была мне незнакома. Здесь было тепло, как в гнезде щегла в момент высиживания яиц - за решеткой переносной печка играло светлое пламя.

  В соседней комнате послышались шаги, я полуприкрыл глаза и увидел, что в комнату вошла незнакомая женщина, румяная и пышущая здоровьем. Она пробыла около меня недолго, взяла со стола блюдце, лизнула липкое дно чашки и вышла - ее огромный зад на мгновение перекрыл весь проем двери.

  Мелькнула мысль о корме барка, на которой мне вдруг в приливе мальчишеской радости захотелось написать чудесное имя, чтобы забыть о таком количестве жира и о тяжести тела.

  Снаружи, под окнами, разгорелся жаркий диспут; я чуть-чуть приподнял голову и увидел синее небо, где носились крохотные белые облачка.

  - Чайки! - воскликнул я.

  И добавил:

  - Море!

  Оно перерезало горизонт стальной лентой, вспененной бегущими барашками.

  - Смотри! - вскричал я, обращаясь не зная к кому.

  И тут же понял, что в соседних комнатах звучало множество тихих голосов; вдруг все они разом стихли, хлопнула дверь, и я наконец услышал знакомый голос:

  - Боже всемилостивый!.. Он пришел в себя.

  В комнату ворвался ураган юбок, нервные руки обняли меня, влажные поцелуи обрушились на мои щеки.

  - Жан-Жак... Господин Жан-Жак... Жижи... Я не должна была покидать тебя!

  Элоди рыдала и дрожала от счастья.

  - Я знала, что Боже милостивый вернет мне тебя!

  Я же хранил молчание, я был поражен происходящим.

  У Элоди всегда была густая черная шевелюра, которую она обычно зачесывала гладкими прядями, а теперь на моей груди лежала серебряная шапка волос.

  - Элоди, что с нами произошло?

  Она сразу поняла меня - ее рот недовольно скривился.

  - Ничего, малыш, ничего такого, о чем стоило бы вспоминать. Послушай, нам удивительно повезло, по соседству живет замечательный врач, доктор Мандрикс. Он заходит к нам. И обязательно тебя вылечит.

  - Вылечит? Но я же не болен!

  Элоди озадаченно поглядела на меня и отвела глаза в сторону.

  - Ты ходишь... с небольшими затруднениями.

  Я захотел пошевелить ногами.. Боже! они словно были налиты свинцом и не подчинялись мне. Она, должно быть, заметила, что я ощутил свое состояние, и энергично тряхнула головой.

  - Говорю тебе, он тебя вылечит... Он очень хороший доктор. И много путешествовал, а когда-то служил на флоте. Он знал Никола... твоего отца.

  Сжалившись над ее замешательством, я перевел разговор на другие темы и спросил, где мы находимся.

  Она успокоилась, и ее будто прорвало - я никогда не замечал за ней такой разговорчивости.

  Мы были на севере, у моря, в затерянном в дюнах домике - по вечерам отсюда виднелся свет маяка, указывавший путь отправлявшимся в далекие края судам.

  Толстуху звали Кати; она весила двести двадцать фунтов, а хозяйством занималась будто любовью.

  В одном лье отсюда лежал крохотный приморский городок, настоящая игрушка, сложенная из разноцветных камней. Мы еще там погуляем... но в небольшой коляске, пока я снова не встану на ноги. Быть может, мне придется ходить с палочкой, ибо доктор Мандрикс очень хороший доктор. Мы будем есть суп из устриц и булочки с угрем - такая вкуснятина!

  Один рыбак принес шесть свежих рыбин.

  - Устроим пир - Кати привезет из города напитки и лакомства. Ведь выздоровление надо отпраздновать...

  - Что?

  - Твое выздоровление или, по крайней мере, воскрешение из мертвых, не так ли?

  Усталость охватила меня; наигранная веселость Элоди, несвойственная ее спокойной и суховатой натуре, тихая и светлая комната, дыхание моря, проникавшее в каждую щель, обещания, которым заваливали выздоравливающего ребенка - все это оставляло во рту ощущение какой-то затхлой сладости.

  Я никак не мог себе признаться, что с момента моего возвращения к жизни мне не хватало приправы мрака, тоски и даже ужаса. Чудесное зимнее солнце золотило воздух и ранило мои глаза, привыкшие к полумраку и трепетному свету ламп, которому то и дело угрожали нечистые силы.

  Я бы с удовольствием променял соленый и йодистый воздух моря, дыхание самой жизни, на затхлость смерти, царившей в Мальпертюи.

  Мальпертюи призывал меня к себе так же, как тысячелетние силы гонят через пространства перелетных птиц.

  Я закрыл глаза, призывая на помощь ночь, и она воцарилась когда я опустил веки; я начал медленно погружаться в пучину бархатного сна, как вдруг ощутил на плече тяжелую руку. Я узнал ее - большую, красивую, словно выточенную из старой слоновой кости.

  - Здравствуй, дружок, я - доктор Мандрикс!

  У кровати стоял представительный мужчина с серьезным лицом.

  Я кивнул и пробормотал:

  - Вы мне не говорите всей правды.

  Ни одна черточка не дрогнула на его лице, но в глубине черных глаз вспыхнул и погас огонь.

  - Видите ли... я узнал вашу руку.

  - Вы будете ходить, - произнес доктор глубоким размеренным голосом. - Я смогу это сделать для вас!

  Я почувствовал в ногах странное ощущение, словно их покусывали крохотные челюсти насекомых.

  - Встаньте!

  Меня всего затрясло.

  - Встаньте и идите!

  То был приказ Бога, творящего чудо.

  Доктор Мандрикс превратился в тень. Рука исчезла, оставив огненный след на моем плече. Тайные струны моей души зазвенели в унисон с таинственным колоколом, затерянным в невообразимой дали.

  И я снова провалился в сон.

***

  Я шел. И не очень удивлялся - конечно Элоди и окружавшие меня люди ошибались, считая, что я прикован к постели необъяснимым параличом. Я шел по песку, мягкому, как бархат.

  Стоял один из тех чудесных январских дней, полный света и весенней мягкости, изредка выпадающий на этом морском побережье. Из-за дюны вился дымок - там ютилась хижина рыбака. Когда я приблизился, то расслышал скрип вывески из крашеного железа.

  Кривые буквы воспевали пиво и вина из погребов и изысканность кухни харчевни; изображение толстяка канареечно-желтого цвета с раскосыми глазами и бритым черепом, на котором торчала длинная черная косичка, извещало прохожего, что этот стоящий на отшибе постоялый двор назывался «У хитрого китайца».

  Я толкнул дверь и оказался в полном одиночестве в квадратном помещении, разделенном сосновыми перегородками, столики были окружены уютными диванчиками, обитыми кожей. Стойка в глубине была расцвечена бутылками и кувшинами, в которых всеми цветами радуги играли спиртные напитки.

  Я позвал и постучал по звучному дереву стойки. Никто не ответил и, по правде говоря, я не ждал ответа.

  Вдруг меня охватило тоскливое ощущение, что я уже не один. Я оглянулся, потом медленно развернулся на каблуках, чтобы ничто не ускользнуло от моего взгляда.

  Таверна была пуста, но в ней кто-то присутствовал. Мне даже показалось, что я различаю чью-то тень на самом дальнем диванчике.

  На столике перед диваном стоял стакан, и в воздух поднималась струйка дыма. Но нет, меня подвели глаза - пустой стол блестел, а дымок был лишь игрой отражений.

  Мгновением спустя я уже что-то услышал. О стол звякнул стакан и зашипела трубка - кто-то затянулся ею. Я осмотрел все диванчики, перевел глаза в другой угол, самый темный в комнате, и различил неясные очертания.

  По правде говоря, я заметил только глаза, темные и прекрасные.

  - Нэнси! - воскликнул я.

  Глаза закрылись и исчезли. И снова появились рядом, почти на уровне моих глаз. Я медленно протянул руку, словно пытаясь коснуться их - она наткнулась на что-то гладкое и холодное.

  Это была ваза в виде урны из толстого синего, почти непрозрачного стекла; я вздрогнул, ощутив ее ледяную поверхность.

  - Нэнси! - снова воскликнул я. Мое горло сжалось.

  Глаза не исчезли - они смотрели на меня с невыносимым страданием, они висели в стеклянной урне! Послышался умоляющий голос:

  - В море... заклинаю тебя... брось меня в море!

  И из широко открытых от ужаса глаз заструились слезы.

  - Убирайся!

  Новый голос донесся от стола, где я видел стакан и табачный дымок. Это был голос человека, привыкшего повелевать, но я почувствовал в нем не столько враждебность, сколько печаль.

  Стакан снова опустился на стол, трубка задымилась, но теперь я разглядел курильщика. Им был капитан Никола Грансир.

  - Отец!

  - Убирайся!

  Я видел его лицо; оно было повернуто не ко мне, а к синей урне, в которой ужасными слезами продолжали плакать глаза Нэнси. Я услышал, как отворилась дверь.

  Силуэт моего отца исчез вместе со стаканом и табачным дымком, из урны донеслось последнее рыдание, и жуткое видение рассеялось.

  На мое плечо легла рука и развернула меня. Доктор Мандрикс вывел меня наружу. Он шел рядом со мной, не произнося ни слова, его тяжелая и прекрасная рука увлекала меня, мешая оглянуться на странную таверну в дюнах.

  - Я знаю, кто вы, - вдруг сказал я.

  - Быть может, - тихо ответил он.

  - Айзенготт!

  Мы продолжали путь молча, идя вдоль темнеющего моря.

  - Тебе следует вернуться в Мальпертюи, - неожиданно сказал он.

  - Мой отец... Моя сестра! - в отчаянии воскликнул я. – Я хочу вернуться в таверну!

  - Тебе следует вернуться в Мальпертюи,- повторил он.

  И вдруг мною овладела какая-то необоримая сила и перенесла вдаль.

  Мне больше никогда не довелось увидеть ни таверну «У хитрого китайца», ни домик в дюнах, где меня ожидала Элоди, ни саму Элоди.

  Я очутился в родном городе, ночью, среди запертых домов с темными окнами. Мои шаги гулко звучали в ночной тишине пустынных улиц, я не знал, куда иду.

  Однако соображал, что Мальпертюи остается позади. Сначала мне показалось, что я направляюсь на набережную Бализ, к нашему дому. Но нет.

  Я пересек мост и поплелся вдоль реки до пустынной заросшей травой эспланады Гусиного Луга. Вдали, в кромешной тьме, в глубине мрачного переулка поблескивала одинокая лампа. Я шел прямо на нее и трижды нажал на засаленную лапу лани.

  Мне открыли. Кошка с огромными глазами скрылась во тьме. Со вздохом я рухнул на белый мех и протянул застывшие руки к розово-золотой феерии пламени. Я нашел приют на улице Пропащей Головы, в гнусном доме матушки Груль.

***

  И только в первые часы моего пребывания в этом жалком укрытии я задумался о загадке Мальпертюи.

  Почему долгие месяцы - со временем они растянулись в годы - я был рабом немыслимого ужаса? Почему без какого-либо сопротивления подчинился жестокому и таинственному путнику?

  Каковы были замыслы покойного Кассава, который, будучи нашим дядей по линии дедушки, относился к нам как к чужакам, заставив жить в этом полном кошмаров доме?

  Ведь уже с момента первого проявления злокозненности Мальпертюи, а она проявилась очень скоро, я предпринял слабые попытки разобраться в происходящем, а те, кто меня окружал, вовсе не стремились к пониманию.

  Мой славный учитель, аббат Дусдам, говорил:

  - Неразумен тот, кто требует объяснений от сновидения.

  Это написано в комментарии, который с трудом получили от церковных властей разрешение, imprimatur, а цензором была яростно зачеркнута фраза:

  - Ни от Бога, ни от Дьявола смысла не требуют.

  А теперь... почему я заброшен в эту отвратительную дыру, какой является жуткий дом матушки Груль?

***

  Не стоит жаловаться, там я наслаждался невероятным спокойствием, там лучше всего отдохнула моя душа.

  Потусторонние преследователи, вероятно, забыли обо мне, как это случалось временами и в самом Мальпертюи.

  Я живу с успокаивающей мыслью, что почти полностью свободен в действиях и поступках.

  Городской квартал, где расположен дом, отделен от остального города рекой и каналом, через которые на довольно большом удалении друг от друга переброшены два моста.

  Я здесь никого не знаю, ибо до переезда в Мальпертюи я вел рядом с Элоди, Нэнси и даже аббатом Дусдамом жизнь затворника, которую мой замечательный наставник называл жизнью внутренней, обращенной большей частью к нуждам души.

  Уже тогда это были красивые, но пустые слова, и сегодня я чувствую всю их напыщенность.

  Матушка Груль отвечает на мои звонки в час моих возвращений и с жадным ворчанием принимает в свою хищную ладонь звонкие экю.

  Комната в синих и лиловых тонах содержится в чистоте и как нельзя лучше способствует моим мечтаниям; здесь было бы приятно доживать последние деньки в этой жизни, хотя она связана с одной из самых страшных трагедий, о которых я помню.

  У канала я обнаружил гостеприимную таверну, где молчаливые матросы пожирают огромные порции жаркого и запивают их невероятным количеством пива; никто не пытался завязать знакомства со мной, и я отношусь ко всем с тем же счастливым равнодушием.

  Из этого правила мира и забвения я сделал лишь одно исключение ради молодой женщины простого происхождения, чья роль в таверне мне непонятна - немного служанка, немного посудомойка, немного завсегдатай таверны и немного девица легкого нрава. Ее зовут Бетс, у нее золотисто-палевые волосы и излишне полная талия.

  Вечером, когда три или четыре моряка с охотой остаются допоздна, чтобы молча погрузиться в сложную карточную игру, она садится рядом со мной за столик, стоящий вдали от игроков, и не отказывается от моего угощения - кружки горячего вина с пряностями.

  В таком безыскусном общении мы и начали поверять друг другу свои тайны. И однажды вечером я рассказал ей все.

  Я закончил рассказ около полуночи.

  Посетители расплатились и ушли. Пожелав доброй ночи, хозяйка, женщина незначительная и совершенно равнодушная, ушла из-за стойки, оставив нас в одиночестве; на улице ревел и хлопал ставнями ветер.

  Бетс, сложив руки на коленях, смотрела поверх моей головы на длинный газовый язычок пламени, бьющийся в стеклянном цилиндре. Она молчала, и ее молчание угнетало меня.

  - Ты мне не веришь, - пробормотал я. - Ты считаешь, что я рассказал тебе какую-то сумасшедшую историю.

  - Я, - ответила Бетс, - девушка простая и едва умею читать. В детстве я пасла гусей, потом помогала родителям – они занимались изготовлением кирпичей, и я вместе с ними добывала красную глину на пустошах. Я была воспитана в страхе перед Богом и в ужасе перед Дьяволом.

  Я верю во все, что ты рассказал, потому что знаю о могуществе Сатаны и его служителей.

  В шестнадцать лет меня посватали за парня с доброй репутацией и, как говорили, с хорошим будущим; это был сын рыбака коммунальных прудов и он должен был наследовать своему отцу.

  Ночь на Сретение, ты не можешь не знать этого, очень опасна для рода людского - Дьяволу удалось ввести его в искус, и он принял шкуру волка-оборотня. Позже мы узнали, что в этом отвратительном обличье он причинил множество бед путешественникам, оказавшимся ночью у проклятых перекрестков.

  Однажды мой отец наткнулся на шкуру чудовища в дупле ивы. Он тут же разжег костер из сушняка и бросил опасную находку в огонь. Мы услышали вдали раздирающий душу крик и увидели моего жениха, обезумевшего от ярости и боли. Он ринулся прямо в костер, пытаясь вытащит из него горящую шкуру, но люди удержали его, а отец затолкал ее в самую середину пламени, и она вскоре превратилась в пепел.

  Тут мой суженый жалобно застонал, признался в своих преступлениях и умер в ужасающих корчах.

  Я ушла из деревни, ибо даже воспоминание о ней вызывает во мне отвращение.

  Почему же, ответь мне, я не должна тебе верить?

  Она сжалась и продолжила:

  - Если бы мой несчастный жених нашел в себе силы броситься в ноги к святым отцам и признался в своих грехах, он мог бы быть спасен, а его душа не мучилась бы в вечном огне ада. Поделись он тайной со мной, мне кажется, я могла бы помочь ему.

  - Могу ли я понимать твои слова так, - спросил я шепотом, - что тебе хочется помочь мне?

  Нежная улыбка осветила ее лицо.

  - Хочется ли мне? Конечно! Сомнений в этом нет, но я не знаю как. Все, что окружает тебя, кажется мне слишком мрачным и сложным! Ты должен дать мне ночь на размышленье, это немного, но пока я буду думать, я не выпущу из рук четок - их привезли из Святой земли, а в кресте заделаны святые мощи.

  Она улыбнулась, и в этот момент ставни содрогнулись от трех ударов. Ее ладонь легла на мою руку.

  - Не выходи. Это стучит мертвец!

  Мы вдруг окаменели от страха, наши обезумевшие от ужаса глаза не отрывались друг от друга. На улице раздался голос, ветер как-то разом стих.

  - Я - нарцисс Саронский!

  «Песнь Песней» вздымалась, как волна невероятного страдания, и я узнал голос Матиаса Кроока.

  Бетс закрыла глаза и дрожала всем телом.

  Песнь неожиданно унеслась и растаяла в вышине.

  Бетс снова поглядела на меня, в ее глазах стояли слезы.

  - Нет, нет, - прошептала она, - это поет не мертвец. Это куда ужаснее и печальнее, и сердце мое разрывается от того, что я услышала.

  Я встал и собрался уйти - меня влекла какая-то сила, но Бетс удержала меня.

  - Ты не уйдешь... По ту сторону двери что-то есть. Я не знаю что... но это ужасно. Слышишь? Ужасно.

  Я расслышал потрескивание - в руках девушки появились четки из коричневых блестящих косточек.

  - Они из Гефсиманского сада!

  Я склонился к ней.

  -Яне уйду, Бетс.

  Она потушила газ и тихонько подтолкнула меня к темной лестнице.

  У нас была странная и очень нежная брачная ночь; я уснул на ее плече, держа руку с трижды освященными четками в своей.

***

  Утром Бетс сказала мне:

  - Попытайся отыскать Айзенготта.

  Я не помнил, говорил ли что-нибудь особенное о таинственной роли Айзенготта в моих делах, и спросил ее:

  - А ты его случайно не знаешь?

  - Еще бы не знать, кто его не знает? Он живет в трех шагах отсюда, если так можно сказать, у поворота канала, на углу площади Платанов и улицы Мартинэ, в крохотном ухоженном домике, где частенько продают старые и очень красивые вещицы. Видишь эту гребенку из светлого черепашьего панциря? Он продал ее мне за какие-то гроши. В округе его весьма уважают, поскольку он никому не отказывает ни в помощи, ни в совете.

  Площадь Платанов?.. Улица Мартинэ?.. И я действительно вспомнил некогда мельком виденную антикварную лавочку. И тут же сообразил, что задняя стена дома должна соприкасаться с задней стеной дома матушки Груль. Что из этого следовало?..

  - Прекрасно, - сказал я, - схожу к нему.

  Но остался сидеть на стуле, и Бетс улыбнулась мне.

  - У тебя действительно еще есть время.

  - А почему бы тебе не пойти со мной, Бетс?

  - И вправду, почему бы мне не сделать этого?

  Дверь распахнулась, и в таверну ввалилась более шумная, чем обычно, толпа моряков. Они объединились со сплавщиками леса, которые гоняют огромные плоты из сосен от самого Шварцвальда до морских берегов Фландрии и Голландии. Они заработали кучу денег и собирались гульнуть.

  - Вина на всех и что-нибудь поесть, да повкуснее! - крикнул один из вошедших с приятным смеющимся лицом.

  Покинуть таверну в этот момент было немыслимо; Бетс нужбыло заняться обслуживанием, а я не мог отказаться от приглашения этих славных людей.

  Мы начали с кларета, потом на столе появились длинные бутылки рейнского, окончательно возбудившие аппетит присутствующих. Кухня наполнилась шумом и дымом. Звякали кастрюли и скворчало масло в сковородах.

  - Выпьем! - провозгласил толстый моряк.- Голландцу Микаелю сегодня до нас не добраться!

  Мои собутыльники ощутили неловкость.

  - Не стоит вспоминать об этом мерзавце! – пробормотали мои соседи.

  Толстяк почесал в затылке, понимая, что сморозил глупость.

  - Вы правы, друзья, нас не раз учили не вспоминать всуе святое имя Господа, а тем более трижды проклятое имя Дьявола!

  - Стоит вспомнить о нем, как он тут как тут! – скривился один из гуляк.

  Я поставил на стол поднесенный к губам стакан - на стол пала тень, тень от кого-то, кто заслонил свет в окне. К стеклу прилепилось чье-то лицо, словно пытавшееся рассмотреть тех, кто сидел в таверне. Мои новые друзья не обратили на это никакого внимания, быть может, даже не заметили ничего. Впрочем, видение это могло предназначаться только мне.

  Однако оно не было ужасным, скорее наоборот, ибо сердце мое сильно забилось. Совершенно белое лицо обрамляла шапочка из темной шерсти, полуприкрытые глаза улыбались мне, из-под длинных ресниц вспыхивали изумрудные сполохи. Я узнал Эвриалу.

  Одним прыжком я очутился на улице. Перед окном никого не было, безлюдна была и улица; но, завернув за угол, я увидел отвратительную тень ковыляющей матушки Грулль с сидящим У нее на плече Люпкой и моргающим от слепящего солнечного света.

***

  Моряки ушли из таверны уже в сумерках.

  Бетс, освободившись от хозяйственных дел, набросила на плечи коричневый шерстяной плащ и жестом пригласила меня следовать за ней.

  - Отсюда до Айзенготта недалеко; в этот час мы найдем его в лавочке - он сидит у окна и курит трубку.

  Мы двинулись вдоль канала с зеленой водой, в которой отражались первые фонари, зажженные на баржах. Бетс опиралась на мою руку, я чувствовал, что она счастлива и полна веры, а ее присутствие вносило успокоение в мое истерзанное сердце.

  - О чем ты думаешь? - вдруг спросил я.

  - Конечно о тебе, - ответила она с присущей ей простотой, - но также и о моем бедном женихе. Моя деревня тянется вдоль берегов огромных, поистине огромных прудов, которые сообщаются с морем посредством широких проток. Воды богаты, а земли бесплодны. Однако славные монахи, Белые отцы, Боже благослови их, построили там свой монастырь. Если бы мой суженый доверился мне, я бы отвела его к ним, и они изгнали бы дьявола из его души. Если хочешь, мы как-нибудь навестим их; они сумеют охранить тебя от подстерегающих тайных опасностей.

  Я нежно сжал ее ладонь.

  - Я пойду туда, куда ты захочешь, Бетс.

  - Да, когда звонит их колокол, ясно слышится: «Приди ко мне... приди ко мне...» А на вратах золотыми буквами начертано: «Если войдешь, мир и счастье, если пройдешь мимо, Боже будет с тобой!»

  - А если войду я?

  - Я останусь в деревне, хотя возвращение туда будет для меня болезненным, и буду смотреть издали на колокольню, повторяя про себя, что Господь хранит и защищает тебя.

  Мы прошли несколько переулков, где уже властвовала ночь, а двери и окна закрылись - обитатели домов готовились отойти ко сну.

  - А вот и улица Мартинэ!

  Она тянулась вдаль, темная и пустая, удаляясь от канала к старой площади с облетевшими платанами.

  - Странно! - прошептала моя спутница.

  - Что, Бетс?

  Она не ответила и немного ускорила шаг.

  - Где же лавочка Айзенготта? - спросил я.

  И почувствовал дрожь в ее руке.

  - Скажу тебе, что мне кажется странным, - сказала она с тоскливым вздохом, - мы идем по улице Мартинэ и однако!.. Как объяснить тебе? Это не улица Мартинэ! Хотя она мне хорошо знакома. Идем дальше!

  Мы вышли на небольшую уснувшую площадь; ясное небо было усыпано звездами.

  - Мы сбились с пути, - вдруг сказала она, - куда я смотрела? Вот же улица!

  Но это была не она. Бетс поняла это, когда мы прошли всю длинную и темную улицу.

  - Я заблудилась, - всхлипнула она, - однако могла бы найти ее с закрытыми глазами. Надо отыскать ее... Надо!

  Еще трижды ей казалось, что мы нашли улицу, и каждый раз приходилось признать, что она ошиблась.

  - О! - простонала она, - мы словно попали в заколдованный круг - Я ничего уже не могу найти! Где мы?

  Мы не пересекли ни одного из двух мостов, и я вдруг понял, что нас тянет в иной квартал города. Неожиданно я застыл на месте и приглушенно вскрикнул.

  - Там... там...

  Мы стояли перед Мальпертюи.

  Дом дядюшки Кассава высился в ночи, громадный и черный, как гора. Его ставни были закрыты, как веки усопшего, а портик походил на жуткий бездонный рот.

  - Бетс! - воскликнул я, - уйдем... Я не хочу входить туда!

  Она не ответила, и я не знаю, была ли она в этот момент рядом со мной.

  Мне казалось, что к моим ногам подвесили свинцовые гири; я с трудом отрывал ступни от мостовой - я шел вперед, как сомнамбула.

  Я шел... Я шел...

  Моя душа боролась со страхом и возмущением, но я приближался к портику.

  Я взошел на крыльцо, замирая на каждой ступени. Дверь распахнулась или уже была распахнута. Беспросветной ночью я снова вошел в Мальпертюи.

Тот, кто гасил лампы

Преступление его по мысли богов

состояло в том, что он помог людям в несчастье...

Хоторн

  В глубине громадной прихожей светила голубая звезда - я узнал лампу из толстого стекла, горевшую рядом с богом Термом. Я шел к ней, как заблудившийся в заклятом месте путник идет на предательский свет болотного огонька.

  Проходя мимо спиральной лестницы, я различил темные своды дома - на каждой площадке мерцало крохотное пламя - все лампы и свечи Ламперни были зажжены. Собрав все свое мужество отчаяния, я позвал:

  - Ламперни! Ламперни!

  И услышал странный ответ. Что-то резко хлопнуло, словно по ветру бился мокрый сорванный парус. И на самом верху спиральной лестницы погасла звезда.

  Не в силах побороть жуткое оцепенение, приковавшее меня к полу, я застыл, буквально вжавшись спиной в стену, и наблюдал за медленной смертью ламп. Их задували одну за другой, и при каждом затмении страшный тяжелый шум повторялся.

  Тьма подбиралась ко мне неотвратимой поступью. Верхние площадки лестницы уже утонули в непроницаемом мраке.

  В нише этажом выше горела сальная свеча. Я не видел ее, но ее желтый отсвет падал на ступени и перила.

  На площадку скользнуло облако, казавшееся чернее окружающей ночи, и вдруг свеча погасла не под грохот бьющегося рваного паруса, а под пронзительный вопль и скрип рвущегося железа.

  Мрак падал на меня с темного свода.

  Еще оставались два источника света - красивая лампа с круглым пламенем, которая горела вдали от большой лестничной площадки и чей отблеск я едва различал, поскольку она была далеко от меня, и венецианский фонарь с цветными стеклами, дававший мало света. Большая и верная лампа подчинилась не сразу - ее свет вздрогнул, уменьшился и снова разгорелся в полную силу.

  Мелькнула тень, исчезла и появилась вновь, ее сопровождали клацанье и яростные крики, лампа поддалась.

  Оставался фонарь. Я хорошо его видел, ибо он болтался на шнуре почти над моей головой; безжалостная тень должна была показаться, если хотела расправиться с этим светильником. И я ее увидел, если справедливо выражение, что одну тень можно различить на фоне другой.

  Что-то широкое, вроде быстрой дымки с двумя красными светящимися точками, ринулось на разноцветный фонарь, и свет погас.

  И именно в эту трагическую минуту я обрел возможность двигаться.

  В дьявольском доме светила всего одна лампа - голубая лампа бога Терма. Я бросился к ней, схватил, решив защитить ее от любого исчадия ночи.

  И тогда раздались стоны. Я еще никогда не слышал столь жалобных и отчаянных звуков, и вдруг среди нечеловечески болезненных призывов я расслышал свое имя.

  - Хозяин... Света, хозяин!

  Меня звал Ламперни, укрывшийся где-то в липкой тьме этажей.

  Я поспешно подкрутил фитиль голубой лампы, и вокруг моего кулака, поднятого к угрожающей тьме, разлился яркий свет.

  - Ламперни... Я бегу... Держись!

  Прыгая через четыре ступени, я бросился наверх, окруженный лазурным светом, бросая вызов неизвестному врагу жестом и словом.

  - Ну-ка попробуй вырвать у меня лампу!

  Враг так и не объявился, и я добрался до площадки, откуда доносились стоны Ламперни.

  Свет прыгал впереди меня, окрашивая в бледно-синий цвет стены и деревянные панели и рождая фантастические тени.

  - Ламперни!

  Я едва не споткнулся о него, а когда увидел, мне понадобилось собрать все свое мужество и весь свой гнев, чтобы не уронить лампу при виде столь ужасного зрелища.

  Мой бедный друг совершенно обнаженным лежал на полу в луже крови, лившейся из громадной раны в тощем боку. Я хотел было помочь ему, но он слабым движением руки отверг мою помощь. Его руки беспомощно взметнулись и упали с железным грохотом. И тут я различил тяжелые цепи, которыми он был прикован к полу.

  - Ламперни, - умоляюще сказал я, - скажи мне...

  Он тяжко хрипел.

  - Промети... - пробормотал он.

  - Что промести...

  Он открыл остекленевшие глаза и улыбнулся.

  - Нет... вовсе не это... света! О, пощади!

  Ламперни перекатился на бок, его глаза закрылись, он хрипел, грудь его вздымалась.

  Из глубины ночи что-то надвигалось прямо на меня, и перед моими глазами промелькнул чудовищный коготь. В голубом свете возникла невероятного размера птица. Удивительно величественный орел, могущий устрашить даже звезды. Горящие глаза орла с яростью впились в меня, а из его разверстого клюва вырвался жуткий клекот, тот самый, который разносился в Мальпертюи с момента моего появления в нем.

  Железные когти вырвали лампу из моих рук и отшвырнули ее в сторону. Тьма сомкнулась вокруг меня, как стены темницы.

  Я услышал, как чудовище набросилось на свою жертву, и как захлюпала терзаемая им плоть.

  - Промети!

  Чей-то воздушный тихий голосок прошептал это слово мне на ухо. И все стихло. Потом послышался скрип открываемой двери.

  Снова во тьме возник отблеск света, идущего от свечи или высоко поднятого потайного фонаря.

  На темной лестнице раздавались нерешительные приближающиеся шаги. Света стало больше: он скользнул по ступенькам

  Я увидел свечу. Она была воткнута в обычный подсвечник из зеленой керамики и дрожала, поскольку дрожала державшая ее рука. Толстое запястье с короткими, как сосиски, пальцами прикрывало ее пламя.

  Когда свет упал на меня, владелец свечи остановился и заворчал. Толстая рука перестала защищать пламя, протянулась ко мне и схватила за плечо.

  - Пошли, пошли отсюда!

  Голос звучал зло. Подсвечник качнулся в сторону и осветил лицо - лицо кузена Филарета.

  Я назвал его по имени, но он не ответил. Его глаза навыкате угрюмо рассматривали меня, а рука сжалась крепче и с силой повлекла за собой. Едва ощутимое ледяное дыхание коснулось моего лица, и я почувствовал необычайную легкость, тело мое стало невесомым.

  Однако я спиной ощущал крепкие объятия, словно меня обхватил борец: гадюка обвилась вокруг моих ног и доползла до запястий. Мне показалось, что я тону в омуте ледяной воды.

***

  - Ты видишь, ты слышишь, и уверяю, страдать тебе не придется.

  Ощущение приятной легкости осталось, но я не мог шевельнуться и сделать хоть малейшее движение; скажу честно, я даже не пытался сделать этого, ибо состояние мое было сладостно.

  - Я должен был бы разозлиться на тебя, но я человек старый и беззлобный; а ведь ты так и не согласился добыть для меня водяного петушка - из него получилось бы чудесное чучело, когда же понадобилось поймать одного из злых гениев-крохотуль, живущих на чердаке, ты потерял ловушку, создание которой потребовало от меня немало времени и ловкости.

  Я лежал пластом на очень холодном столе; над моей головой болталась люстра с множеством рожков, и на конце каждого торчала толстая восковая свеча. Все они горели сильным и чистым пламенем, рассеивая вокруг мягкий золотистый свет.

  Я узнал голос кузена Филарета, но я не видел его; поле моего зрения было ограничено - перед моими глазами был потолок с глубокими тенями в нишах и самая дальняя часть

  комнаты.

  - Если бы ты мог повернуть голову, то увидел бы компаньонов, к которым вскоре присоединишься. Несомненно, тебе будет приятно с ними встретиться, но двигаться ты не можешь, а потому я сам покажу их тебе.

  Я услышал шумное дыхание, словно кто-то пытался прикурить от горящего уголька. Потом у потолка послышались легкие толчки.

  Пламя свечей вздрогнуло.

  Вдоль балок двигались три удлиненных силуэта, а кузен Филарет хихикал и с удовлетворением хлопал себя по ляжкам.

  - Вот они... Ты узнаешь их, не так ли? Только у меня нет иного права, как заставить их плясать под потолком, словно пустышки, какими они стали.

  В его голосе послышалось сожаление.

  - Я действительно не отношусь к ним... Ламперни при случае всегда напоминал мне об этом. Ах, этот Ламперни... Увы, я не могу присоединить его к другим. У него есть привилегия, тебе понятно? Что касается тебя...

  Он замолчал, и пауза мне показалась вечностью.

  - Я не очень-то много знал о тебе... а по правде сказать и сейчас знаю мало; хоть я и был верным слугой Кассава, своих тайн он мне не поверил: но вот уже несколько недель у меня под руками не было ни одного образца. Ты должен понимать мои страдания. И, малыш ты мой, я уже больше не боюсь заняться тобой. Видишь, мне оставили громадину Чика, а ведь его случай был не так прост, судя по странному ужасу, который он внушал Грибуэнам. Ну да ладно... вернулись добрые времена для славного кузена Филарета. Мы сможем работать, то есть жить и радоваться всем радостям существования.

  Я услышал серебряный перезвон инструментов и стекла.

  - Хм, хм... - проворчал он, - перед тем, как появится эта странная штука, отнявшая у меня тетушку Сильвию! Прекрасный объект ускользнул из моих рук, не могу же я работать с каменной статуей, твердой, как не знаю что.

  Снова звякнули инструменты и стекло.

  - А бедняга Самбюк... Я его так любил и хотел сохранить навечно. Фюйть! Они оставили мне только прах. Это было нечестно, и я считаю, что они поступили грубо!

  Ну ладно, ладно, за работу... Кажется я чую запах табака, а значит этот проклятый аббат рыщет где-то поблизости. Он здесь не за тем, чтобы заниматься тобою, но я знаю, что ему надо, но он ничего не получит. Ночь Сретения не за горами.

  И тут я наконец увидел кузена Филарета. На нем была длинная рубаха из грубого полотна, в руке он держал огромный отточенный скальпель - он проверял лезвие на ногте пальца.

  - Вскоре будешь среди них, - продолжил он, указывая на паяцев, тихонько покачивающихся под потолком, - я не смогу увы, сохранить тебе голос, как Матиасу Крооку. Это не в моих силах. Полагаю, он также пользовался привилегией, хотя его все же оставили мне... Я здесь не для того, чтобы разбираться в сложных проблемах. Я - человек простой.

  Скальпель был уже у моего горла, но державшая его рука немного подрагивала. Я не ощущал ни малейшего страха. Напротив, мне казалось, что я был на пороге великого спокойствия и безграничной безмятежности.

  Но сверкающее лезвие не опустилось. Оно вдруг мелко задрожало, словно существо, целившее им в мое горло, ощутило сомнение или испуг.

  Рука со скальпелем вдруг исчезла из поля моего зрения, и я различил лицо Филарета. Он был бледен, в глазах навыкате бился животный страх. Рот его кривился, он икал и умоляюще приговаривал:

  - Нет, нет... не хочу! Вы не имеете права...

  Позади меня со скрипом распахнулась дверь.

  Филарет пробормотал в последний раз:

  - Я - человек простой... Дядюшка Кассав сказал мне...

  Его рот захлопнулся с сухим треском, словно с силой закрытая крышка, и черты лица странно преобразились. Из глаз ушла жизнь - в них отразился желтый свет свечей, морщины на щеках углубились, наполнились тенями, его лоб заблестел, словно стал мраморным. Он вдруг покачнулся и исчез с моих глаз.

  Пол вздрогнул от глухого удара, потом загремели обломки камней.

  Рядом со мной зазвучал голос:

  - Не смотри! Не открывай глаза!

  Мягкие, как шелк, пальцы легли на мое лицо и закрыли веки.

  Снова скрипнули петли двери, и легкие шаги затихли вдали.

  Я неожиданно почувствовал, что колдовство, державшее меня на столе, рассеялось. Я уселся, мне помогла приподняться дружеская рука. И эту руку я знал...

  - Айзенготт!

  Он стоял рядом со мной такой, каким я увидел его в первый раз - в зеленом сюртуке, с длинной бородой, ниспадающей на грудь, строгие глаза смотрели мне прямо в душу. Но в этот момент я увидел в них не только привычную строгость: от неведомых мне странных переживаний в них, казалось, блестели слезы.

  - Ты спасен! - сказал он.

  Я отчаянно вскрикнул.

  - Почему мне надо было возвращаться сюда, в этот адский дом? - меня сотрясали рыдания. - Я узнал вас там, на берегу моря. Вы были доктором Мандриксом и вы заставили меня вернуться.

  Он по-прежнему глядел на меня невыразимо печальным взглядом, и с его уст слетело непонятное слово:

  - Мойра!*

  Я с мольбой протянул к нему руки.

  - Кто вы, Айзенготт?.. Вы ужасающи и в то же время не злы, как прочие, кто охотились здесь за мной.

  Он вздохнул, и на восковой маске его лица на мгновение появилось выражение патетического отчаяния.

  - Я не должен тебе говорить этого... Время еще не пришло, мое бедное дитя.

  - Я хочу уйти, - еще отчаяннее зарыдал я.

  Он тихо кивнул головой.

  - Ты уйдешь... Увы! Ты покинешь Мальпертюи, но Мальпертюи будет преследовать тебя всю жизнь, так того хотела...

  Он замолчал, и его красивые могучие руки вздрогнули.

  - Кто же, Айзенготт?

  И снова с его дрожащих губ слетело непонятное слово:

  - Мойра!

  Теперь он склонил голову, словно побежденный необоримой силой.

  - Пошли, - вдруг сказал я.

  - Ладно, но ты дашь мне руку, полностью доверишься мне и не откроешь глаз, если хочешь избежать самой страшной участи!

  Я повиновался; мы вышли из двери, я спустился по лестнице, держась за руку моего странного покровителя; под нашими шагами звенели плиты пола. Вдруг мы остановились, и я почувствовал, как задрожал огромный Айзенготт. Издали, из глубины ночи, доносился мрачный и дикий гимн.

  - Бородачи! - с ужасом воскликнул Айзенготт.- Они идут! Они приближаются! Они покидают мир мертвых!

  Он дрожал, как куст на ветру.

  - Вы боитесь их? - тихо спросил я.

  Он вздохнул.

  - Нет, - ответил он, - не их, а того, что они представляют для меня - небытия!

  Свежий ветер охладил мое лицо, гимн неожиданно стих.

  - Мы вышли на улицу! - радостно воскликнул я.

  - Да, но умоляю тебя хранить глаза закрытыми!

  Мы молча шли рядом, пока он не снял свой странный запрет.

  Я очутился перед таверной Бетс - за шторами еще горел огонек.

  - Иди, дитя мое, мир вернулся к тебе, - сказал Айзенготт отпуская мою руку.

  Я удержал его.

  - Там, на берегу моря, я видел отца и...

  Слова застряли в моей глотке.

  - И глаза Нэнси, - с трудом вымолвил я.

  Он яростно тряхнул головой.

  - Замолчи... замолчи! Ты видел лишь призраков, отражение тайных вещей. Да будет с тобой, мое дитя, благословение тех, кто правит мирами!

  И он так быстро удалился, что я даже не заметил, как он растаял во тьме.

  Я толкнул дверь таверны - Бетс с четками в руках подняла на меня спокойные улыбающиеся глаза.

  - Ты ждала меня? - воскликнул я.

  - Конечно, - просто ответила она, - я знала, что ты вскоре вернешься, и что я дождусь тебя, ибо молилась все это время.

  Я бросился в ее объятия.

  - Я хочу уехать отсюда вместе с тобой и как можно дальше!

  Из глаз моих полились слезы. Бетс поцеловала меня в глаза.

  - Этого же хочу и я, мой милый. Мы отправимся ко мне в деревню. Я отведу тебя к славным Белым отцам, - со вздохом добавила она.

  Ее глаза наполнились слезами.

  - «Приди ко мне... Приди ко мне...» Так звенит их колокол; пока я молилась за тебя, я слышала его, словно он был рядом, а ведь на самом деле, он далеко, очень далеко...

  Этими словами кончаются мемуары Жан-Жака Грансира.

Ночь на Сретение

На Сретение Дьявол, враг света,

расставляет свои самые хитрые ловушки.

Фламандский фольклор

  Нижеследующие страницы написаны доном Миссероном, взявшим при посвящении имя отца Эшера, настоятелем монастыря Белых отцов, который пользуется некоторой литературной славой И действительно, его перу принадлежат несколько сборников рассказов о путешествиях и приключениях, ибо до того, как принять обет, он был великим путешественником.

  Мемуары Жан-Жака Грансира долгие годы пролежали в архивах этого наидостойнейшего человека, и ему следует воздать почести за то, что он не произвел в них купюр. Он никогда не предназначал их для печати; потребовалось вмешательство любопытствующего нескромника вроде меня, чтобы такое случилось.

  Таким образом, история Мальпертюи, которая могла бы завершиться непроницаемой тайной, продолжается и освобождается - увы, лишь частично! - от ревниво скрывавших ее покровов.

  Мне не пришлось долго упрашивать славного брата Морена подробно рассказать мне о приходе посетителя.

  После заутрени, когда монахи направлялись в трапезную, из тумана возник человек и тяжелым усталым шагом пересек луг, расстилавшийся перед южными вратами.

  Брат Морен, привратник, который готовился выпустить трех наших рыжих коров, ослабевших от содержания в хлеву, на свободное пастбище, бросился навстречу незнакомцу.

  - Я хочу избавить вас от кружного пути по мокрому лугу с тропой, провалившейся посте зимней езды, - сказал он ему. - По правде говоря, я не должен этого делать, поскольку странники должны проходить через главные врата, где их принимает привратник, но мне кажется, вы очень сильно устали.

  Брат Морен, человек святой, был весьма велеречив, и больше всего ему нравилось поболтать с кем бы то ни было.

  На человеке была сутана, промокшая от тумана и утреннего дождя, а голова его была обнажена, и мокрые волосы прилипли ко лбу и шее, ибо порывом ветра унесло его шляпу.

  - На кухне горит жаркий огонь, - продолжал брат, - и кофе еще не остыл. Хлеб у нас пекли вчера, так что вы отведаете свежего, лучшего у нас не делают. Сыр изготавливается из Молока наших овец, он хорош, но в этом году немного суховат.

  Пришелец пробормотал несколько слов благодарности.

  - Вы принадлежите к церкви? - вдруг спросил брат Морен, до того не обращавший особого внимания на одеяние незнакомца.

  - Я - аббат Дусдам, - ответил посетитель, - и я явился, чтобы побеседовать с его преподобием отцом Эшером. Надеюсь, мое имя ему не совсем незнакомо.

  - Но сначала вам следует восстановить силы, - возразил славный брат Морен. - Наш святой аббат рассердится на меня, если я отведу вас к нему в подобном состоянии.

  Аббат Дусдам позволил усадить себя у огня, выпил большую кружку кофе с молоком, но отказался от огромного куска хлеба с маслом и толстым ломтем овечьего сыра.

  - Я не смог бы проглотить ни куска, - сказал он. - У меня распухло горло, а тело нещадно ломит. Я шел всю ночь сквозь дождь и ветер, а дорога здесь прескверные. Если бы я не услышал в тумане призыв вашего колокола, я наверное бы лег на обочине дороги, чтобы умереть.

  - Боже милостивый! - воскликнул брат Морен, - вы случаем не заболели?.. Мне было так приятно увидеть хоть какую живую душу... Посетители в это время у нас бывают редко.

  - Мне хотелось бы поскорее побеседовать с отцом Эшером, - прошептал аббат Дусдам.

  - Бегу! - заторопился Морен. - Нет, нет, сидите у огня. Наш добрейший аббат с огромной радостью придет, чтобы поговорить с вами!

  И действительно, я тут же отставил в сторону чашку горячего молока и поджаренный хлеб, которым, к стыду моему, наслаждался, как гурман, и последовал за многоречивым братом Мореном на кухню.

  Аббат Дусдам сидел у потрескивающего очага, от его промокшей одежды шел пар, голову он склонил на грудь и с трудом дышал.

  - Он заснул, бедняга! - с жалостью воскликнул брат Морен.

  Я положил ему руку на лоб - он горел от лихорадки.

  - Немедленно уложите его в постель, две грелки к ногам, приготовьте чашку горячего молока с ромом, - приказал я. Что и было исполнено без промедления.

  Я навестил его через два часа, когда сделал всю утреннюю работу, и к своему величайшему неудовольствию увидел, что он проснулся и готов встать.

  - Я запрещаю вам покидать постель, - строго сказал я ему.- Вы простудились, и любая неосторожность может вам дорого стоить. Выпейте эту чашку, и я велю приготовить вам еще одну.

  Он с признательностью пожал мне руку.

  - Брат-привратник сообщил вам мое имя? - спросил он.

  Я кивнул.

  - Дорогой аббат Дусдам, - начал я, - вас наверное удивит, если я сообщу, что в какой-то мере ждал вас.

  Он утвердительно кивнул и озабоченно посмотрел на меня.

  - Действительно, отец Эшер... тогда Он и вправду у вас.

  Я снова кивнул.

  - Как вы изволили сказать, мой дорогой Дусдам, Он действительно здесь, и я надеюсь надежно защитить его от злых сил, бедной жертвой которых он стал.

  - Ах! Отец Эшер, - воскликнул он со слезами в голосе, - вашими бы устами да мед пить! Но даже для столь святого человека, как вы, задача будет ужасно трудной, если не невозможной.

  Наверное он прочел на моем лице неодобрение, с которым я встретил его сомнение, недостойное человека церкви, ибо тут же добавил:

  - Простите меня... неверие в безграничную доброту Бога - самый большой грех.

  Помолчав, он тихо спросил:

  - А... как Он?

  - Успокойтесь, - ответил я, - жизнь его вне опасности, но разум, похоже, угрожающе скользит в бездну... Молодая женщина из местных, некогда ушедшая в город, привела его к нам.

  По дороге с ними приключилось множество бед, которые безмерно напугали его и лишили присутствия духа.

  Я передал его в руки нашего брата-санитара, тот выхаживает его и, мне кажется, тот доволен его нынешним состоянием.

  Правила монастыря запрещают нам принимать здесь женщин, иначе я бы с удовольствием разрешил этой славной и отважной девушке остаться у его изголовья.

  - Беды... - пробормотал аббат Дусдам, - еще и всегда...

  - О Боже, дорогой мой Дусдам, вы понимаете, что я расспросил девушку, которую зовут Бетс, чье почтенное семейство я хорошо знаю. Она многого не рассказала. Она только упомянула о страшном видении, вдруг возникшем из тумана. То были три отвратительных чудовища, которые несколько раз пытались преградить им дорогу, но каждый раз исчезали, ибо из глубины тумана их отзывал какой-то чистый голос.

  И ужасные призраки исчезали с криком «Эвриала! Эвриала!» и по словам Бетс были очень этим напуганы.

  Отважное дитя не переставало молиться, я думаю, что воистину приспешники Дьявола ничего не смогли предпринять против нее и ее спутника.

  Но тот бился в лихорадке, когда она его передала нам, а разум был готов покинуть тело больного. Вы что-нибудь понимаете в этом, дорогой мой аббат?

  - Я боюсь за него, - глухо ответил он.

  Я продолжил:

  - Она передала мне сверток бумаг, сказав, что ее друг писал их три дня и три ночи. У нее не было ни времени, ни любопытства прочесть написанное, но полагала, что я смогу кое-что узнать.

  Здесь я замолчал, чувствуя замешательство.

  - Я прочел... и как сказать... Господь лишает разума тех, кого хочет погубить. Но зачем ему нужна гибель этого бедняги, на которого ополчились столь могучие силы мрака? По правде говоря, аббат Дусдам, с сердца моего спадет великая тяжесть, если я буду уверен, что страницы эти написаны сумасшедшим...

  - Он не сумасшедший! - с силой возразил Дусдам.

  - Этого-то я и опасался, - попросту ответил я, - да хранит его Господь!

  - Дайте мне его записи, - попросил аббат.

  - Хорошо, но при условии, что вы наберетесь сил, чтобы прочесть их; не забывайте, мой друг, что и вы очень больны.

  - Ну не настолько, - поправил он меня, - к тому же, отец Эшер, я пришел к вам в полной уверенности, что дорог каждый час.

  - Быть может, вы правы, - ответил я после нескольких минут размышления. - Я передам вам эти бумаги. Полагаю, вам удастся немного рассеять этот мрак!

  Я пришел к нему в полдень, когда брат-повар принес укрепляющее питье, которое он едва пригубил.

  - Вы прочли? - спросил я, ощущая в горле тоскливый ком.

  Аббат Дусдам поднял на меня глаза, полные ужаса.

  - Я прочел... Ах! Отец Эшер, мой юный друг не лжет! Все это страшная правда.

  - Боже правый! - воскликнул я. - Господь не может допустить такой мерзости!

  Аббат провел рукой по мокрому от пота лбу.

  - Мне надо сосредоточиться и поразмышлять, чтобы согласовать кое-какие вещи, а тогда, отец Эшер, я смогу внести какую-то ясность. А пока...

  Он явно колебался.

  - У меня к вам просьба, просьба о невероятной услуге, она вам может показаться и совершенно непонятной. Речь идет о нечто - увы! - личном... и исключительно ужасном.

  - Говорите, - сказал я. - Все, что в моей власти и во власти моего монастыря, будет исполнено.

  - Сейчас идёт последний день января, праздник святого Маркелла, родившегося в Риме в 350 году и умершего в начале следующего века. Его весьма поучительная жизнь, к сожалению, мало известна, а в Житиях Святых почти ничего о нем не сказано. И поверьте, мой дорогой друг, я весьма сожалею об этом. Завтра... - продолжил аббат Дусдам, устремив глаза вдаль. - День Очищения; мы готовимся достойно отметить его, а на следующий день Сретение.

  - Сретение! - воскликнул больной, - да, да, знаю, Сретение!

  - Все в этот день приступают к исполнению девятидневного молитвенного поста. Вам известно, насколько он благодетелен. В деревне зажигают свечи и пекут вафли, блины и пышки, часть из которых даруется монастырю. Готовят фрикассе из зайца, и множество из несчастных испускают свой последний вздох перед тем, как попасть в кастрюлю, а о курах и утках я даже не упоминаю.

  Этот праздник всегда наполняет меня какой-то чуть языческой радостью. Быть может, радостью света?

  - Света! - воскликнул аббат Дусдам. - Ах! Отец Эшер, он чист и совершенен только вблизи Господа; а в нашем печальном мире, мрак присасывается к нему как пиявка.

  Он был очень возбужден, и я относил возбуждение к сжигавшей его лихорадке.

  - Вы просили меня об услуге, - сменил я тему разговора.

  Еще ни разу я не видел такой мольбы в глазах человека.

  - Не спрашивайте меня о причинах, по крайней мере, сейчас, - простонал он. - Быть может, Боже сжалится надо мной и не допустит мук, хотя я предвижу их и чувствую их неизбежность. Сретение... Отец Эшер, в ночь на Сретение, меня надо заточить в келью с решетками, которые воспрепятствуют любой попытке бегства.

  - Но ведь! - с удивлением возразил я, - никто не может к вам проникнуть.

  - Я боюсь не этого, - вскричал он. - Речь идет не о неже лательных визитерах, а о защите меня от самого себя! Мне нужна келья, которую я не мог бы покинуть, и из которой меня никто бы не выпустил! О! Отец Эшер, как мне трудно обращаться к вам с такой просьбой, не объясняя причин.

  Я успокоил его:

  - Все будет сделано по вашему желанию, мой дорогой брат, а теперь займемся только вашим лечением.

  Его уста сложились в улыбку облегчения, и вскоре он мирно уснул.

  Наутро я нашел его отдохнувшим, но еще слабым. Говорил он с трудом. Брат-санитар нашел, что у него очень распухло горло, и предписал сильную настойку из лекарственных трав; одновременно этот скромный, но весьма полезный служитель сообщил мне, что беспамятство, в которое погрузился юный Грансир по прибытии в монастырь, никак не проходит; напротив, оно осложняется приступами беспокойства, во время которых больной находится во власти ужасных кошмаров; самые лучшие успокоительные, похоже, не действуют на него.

  Я был весьма озадачен, ибо подготовка завтрашнего празднества требовала всего моего времени.

  Сразу после полудня брат-привратник сообщил мне о посетителе. Это был простой человек, одетый в грубую, но удобную одежду. В руках он держал пакет, завернутый в плотную ткань.

  - Мое имя Пикенбот, - сказал он мне. - По профессии я холодный сапожник. Я потратил на это в общем неприятное путешествие целых два дня.

  - Добро пожаловать, - ответил я. - Боже меня упаси спрашивать вас о причине столь долгого и утомительного путешествия.

  - Однако я вам сообщу ее, - сказал он, нахмурив жесткие и густые брови, - хотя она кажется мне весьма странной, каковой должна показаться и вам.

  Своим почерневшим от дратвы и гуталина пальцем он указал на завернутый в ткань пакет.

  - Эту вещь надо передать некоему аббату Дусдаму.

  - Значит вы знаете, что он здесь? - воскликнул я.

  Он отрицательно покачал головой и нахмурил лоб.

  - Я - простой и здравомыслящий работяга, - произнес он, - разумно ли такому человеку, как я, верить в сновидение и, более того, подчиняться ему?

  Я подумал прежде, чем ответить, ибо вопрос был слишком серьезен, чтобы на него, ответили с легкостью.

  - Иногда Господь в своей безграничной мудрости пользовался снами, чтобы ниспослать своим созданиям спасительные предупреждения и даже приказы.

  - Так я и решил, - сказал он, и его лицо разгладилось, - но все ли сны исходят от Бога?

  Я с ужасом глянул на него.

  - Нет, - ответил я, - к сожалению нет. Не стоит забывать, что Сатана суть падший ангел и располагает могучими средствами, чтобы ввести в искушение смертных и подтолкнуть их на путь греха.

  Пикенбот энергично подтвердил мое замечание, кивнув головой.

  - Я говорил себе это. И поскольку мне нечего от вас скрывать, скажу, почему я пришел.

  У меня был приятель Филарет, который занимался изготовлением чучел животных и держал небольшую контору натуралиста. Несколько месяцев назад он переехал в хозяйский дом. Как говорили, по причине наследства. Третьего дня я видел его во сне; заметьте, я никогда не вижу снов. Однако, я увидел его и был испуган его поведением. Он стоял передо мной неподвижный, как статуя; глаза его были холодны и мертвы - в них было страшно взглянуть; и только губы его шевелились. «Пикенбот, - говорил он, - ты совершишь то, что я тебе прикажу, иначе на тебя обрушатся великие несчастья. Завтра на заре ты найдешь у себя на пороге завернутый в плотную ткань пакет, который ты ни в коем случае не станешь вскрывать. Немедленно пустишься в путь на север и доберешься до монастыря Белых отцов, где находится аббат Дусдам. Этот пакет предназначается ему».

  И тут я увидел, как Филарет покачнулся и тяжело рухнул на землю.

  Судите о моем ужасе, когда я увидел, что он распался на куски, и земля была усеяна крупными обломками камня. Но во снах случаются самые невероятные вещи, не так ли?

  Утром, пробудившись, я нашел в указанном месте пакет, и почувствовал, что должен подчиниться приказу, полученному во сне.

  Несмотря на мое настояние, Пикенбот отказался быть нашим гостем и, испросив благословения, тут же пустился в обратный путь.

  Я сразу обратился к молитве.

  - Господи, просвети меня! - умолял я.

  Услышал ли меня Всевышний? Несомненно.

  Когда я встал с колен, взгляд мой упал на пакет, который Пикенбот оставил на столе, и мою душу объял невероятный ужас. Я взял его и запер в шкафу, где хранились кое-какие ценности, на тройной оборот ключа.

  Пакет показался мне очень тяжелым, и то недолгое время, что мои руки держали его, я ощущал жжение. Я решил не отдавать его аббату Дусдаму, о чьем странном желании вспомнил.

  Настал вечер, деревья сотрясались от яростного ветра, а в середине ночи разыгралась буря.

  Наступила ночь на Сретение.

***

  Верный данному обещанию, я велел в сумерках перенести аббата Дусдама в келью Западной башни, где когда-то хранились ценности. Дубовая ее дверь была обита железом и снабжена тремя мощными наружными замками; единственное окно, высокое и узкое, было перекрыто двумя решетками, заделанными в стену.

  Когда братья уложили его на наскоро сооруженное ложе, последний луч заходящего солнца окрасил келью в красный цвет, мне показалось, что больной буквально утонул в пламени и крови.

  Мне снова стало страшно, и я решил провести большую часть ночи в молитвах за спасение гостей, порученных нашим заботам.

  У меня особое почтение к святому Роберу, молемскому аббату, который основал монастырь в лесу Сито, но должен признать, что этот благочестивый культ происходит от недостойного тщеславия.

  Так случилось, что Господь создал меня по подобию этого святого основателя, что вселило в меня непомерную гордыню; однако, мне ни разу не приходилось обманываться в своих ожиданиях, когда я обращался к тому, чьим бледным отражением, в физическом смысле этого слова, я являюсь. Я обратился к нему и попросил быть моим поводырем в окружавших меня мраке и тайке.

  К полуночи я решил, что могу немного отдохнуть, но тут в мою дверь осторожно постучались. Это был брат Морен, которого я вместе с еще двумя крепкими монахами, оставил у двери аббата Дусдама на тот маловероятный случай, если дверь будет открыта вопреки моему приказу.

  Бедняга выглядел испуганным, был бледен и дрожал всеми своими конечностями. У меня всегда под руками есть успокоительное, я заставил его принять лекарство; он немного успокоился и сообщил, почему пришел.

  - По келье ходят! - сказал он.

  - Вот как! быть может, аббат Дусдам покинул ложе, хотя он был слишком слабым для этого.

  - О нет, мой отец, - воскликнул Морен. - это не шаги больного, который едва стоит на ногах, и даже не простого смертного. Это шаги великана... или зверя, это прыжки и удары, от которых сотрясаются стены и плиты коридора.

  Я не стал слушать продолжения и последовал за ним. Я знал, брат Морен склонен к преувеличениям, но стоило мне свернуть за угол, как я понял, что он не солгал.

  Дверь с тремя запорами сотрясалась с невероятной яростью, хотя она смогла бы сдержать быка, я опасался, что она вот-вот будет сорвана с петель.

  - Аббат Дусдам! - крикнул я. - Что происходит?

  Последовал такой ужасающий ответ, что мы убежали вглубь коридора. Раздался тигриный рык, потом страшный голос начал изрыгать ужасные проклятия и богохульства; и тут же мы услышали, как кто-то с яростью ломает решетки.

  Я призвал на помощь Господа и моего покровителя, святого Робера, потом вернулся к двери.

  - Дусдам! - крикнул я. - Во имя Господа нашего Иисуса Христа приказываю вам успокоиться.

  Демонический смех разорвал ночь, и крепкое дерево двери завизжало под чудовищными когтями.

  В монастыре поднялось смятение, распахивались двери келий, и испуганные голоса спрашивали, что происходит.

  Тут с силой зазвонил колокол .главных ворот, и я издали расслышал, как брат-привратник беседует с ночным посетителем. Вскоре брат с фонарем предстал передо мной.

  - Отец мой, - пробормотал он, - это дочь кирпичника, вы знаете, ее зовут Бетс. Она умоляет, чтобы ее впустили... Она говорит, что из окна Западной башни пытается вырваться огненный дьявол.

  Я быстро отдал приказание.

  - Что бы ни случилось, охраняйте эту дверь! Стойте перед ней с крестом и произносите молитвы, изгоняющие дьявола! А вам, брат-привратник, я разрешаю впустить эту девушку. Я сейчас встречусь с ней.

  Ее провели в келью, где я молился. Лицо ее было бледным, и хотя на улице дул пронзительный ледяной ветер, по щекам гостьи стекали струйки пота.

  - Отец мой, - прошептала она, - я знаю, что это...

  Она вдруг замолчала, и ее округлившиеся от ужаса глаза уставились на шкаф...

  Я повернулся, и мой ужас был не меньше, чем ее - изнутри доносились яростные удары.

  Я колебался, открывать дверцу или нет, но тут замок отскочил далеко в сторону, и обернутый в ткань пакет выкатился на середину комнаты. Вернее, прыгнул в комнату, ибо разбил щепы один из массивных стульев у стола.

  Я в голос призвал всех святых и начал заклинать дьявола, ибо в этом бесформенном пакете билась жизнь.

  Полотно разорвалось, лопнуло, в прорехе извивалась отвратительная тварь, пытавшаяся освободиться от пут.

  Бетс бросилась на эту вещь с криком:

  - В огонь! В огонь!

  В очаге билось пламя, облизывая толстые буковые поленья, которые я положил туда в начале вечера.

  Бете боролась со странным и отвратительным бескостным чудовищем, волчьей шкурой, которую сотрясали конвульсии.

  - В огонь! - повторяла Бетс, проявляя недюжинную силу.

  Первые огоньки пламени лизнули адское отродье, и Бетс тут же навалила на него весь сушняк, лежавший у камина. И в тот же момент оглушительный вопль сотряс монастырь; в нем слились жалобные стоны, рев, нечеловеческое страдание, мольбы, угрозы. К нему присоединились крики ужаса бегущих со всех сторон монахов.

  - Она горит! Она горит! - восклицала Бетс, которая, несмотря на укусы пламени, то и дело подталкивала волчью шкуру в огонь.

  Наконец, шкура затихла и через несколько секунд превратилась в кучку тлетворного пепла.

  Издали, из коридора донесся протяжный стон и рыдания человека, подвергнутого жесточайшим пыткам.

  Бетс посмотрела на меня, в ее глазах стояли слезы.

  - Я вспомнила о своем бедном женихе, - сказала она. - Пойдем к человеку, который перестал быть волком-оборотнем - часы его сочтены.

  Без единого слова я бросился к келье башни, откуда доносились жалобные стоны.

  - Откройте, - приказал я брату Морену. - Там осталась лишь страждущая душа.

  Он с дрожью повиновался.

  Я взял фонарь из рук брата-привратника и направил свет на ложе, где в невыразимых муках корчился аббат Дусдам. На него было ужасно смотреть, кожа его вспучилась огромными пузырями, вся его плоть походила на кровоточащую рану. Но в глазах, несмотря на страдания, горела странная радость.

  - Спасите мою душу! - с трудом выговорил он.

  Я повторяю, брат-санитар у нас очень умелый человек; вскоре в его руках появились бальзамы и болеутоляющие компрессы.

  - Отец мой, - сказал аббат Дусдам вдруг ставшим спокойным и чистым голосом, - Бог не отпустит меня с этой бренной земли пока я не выговорюсь.

  И пусть ночь Сретения станет наконец ночью света!

  Одна из его рук совсем отделилась от тела. Она полностью сгорела, но он уснул с блаженной улыбкой на почерневших устах.

Аббат Дусдам рассказывает...

Боги родились из верований людей...

Вольтер

Для рождения бога достаточно сновидения женщины или поэта.

Стерн

Когда его палатка стала на землю, когда он сходил на охоту и на рыбную ловлю, наточил стрелы и заострил гарпун, он отломил ветку дерева и сотворил из нее бога.

Забелтау. Золотые века

  Бинты и повязки превратили голову аббата в бесформенный белый шар с провалами на месте глазниц и рта. Его глаза блестели и были глубоки, как морская бездна - такие глаза бывают у тех, кто в волнении прощается с жизнью.

  Он говорил с большим трудом, но разум его был ясен; он утверждал, что почти не ощущает боли - а это и есть проявление бесконечного милосердия Господа.

  - Отец мой, - сказал он, как только я сел у его изголовья, - я - внук греховодника; быть может, это разъяснит ужасную драму сегодняшней ночи?

  - Брат мой, - ответил я, весьма затрудненный проблемой, от которой церковная мудрость нас держит вдали,- боюсь, вы ударились в суеверие.

  - ...которое суть внебрачное дитя всех религий мира, - иронически прервал меня Дусдам. - Я мог бы вам процитировать множество достойных доверия произведений, в которых утверждается, что дети священников до шестого поколения принимают в ночь на Сретение вид ужасного волка. Кое-кто утверждает, что это проклятие быстро теряет силу, но мне не хочется тратить последние часы на бесплодные споры.

  Мой дед Дусдам был рукоположен в сан и оказался, - пусть Небеса сжалятся над ним, как и надо мной, - недостойным служителем Господа. Однако, ужасное откровение пришло ко мне слишком поздно, когда я находился в дальних землях, пытаясь приобщить бедные языческие души к славе Искупителя. И толь ко один человек знал об этом чудовищном наследии - капитан Никола Грансир. Я думаю, он приложил все силы, чтобы по мочь мне освободится от заклятия.

  Когда он называл меня Волчиной, он намекал на страшную ежегодную угрозу и бесхитростно верил, что сможет этим уберечь меня от адской опасности. Он же заставил меня покинуть Антиподы, надеясь, что демон не последует за мною в столь отдаленные широты. Он частично доверил мне уход за его детьми, оставшимися на родине, думая, что общение с юными чистыми душами сможет вырвать меня из объятий Сатаны.

  Увы, вскоре я понял, что не так-то просто отвязаться от Колеса Судьбы, особенно если его гонит по желанию своему и ради выгоды своей Искуситель.

  Кассав вскоре отыскал меня, счел, что я принадлежу ему. Его кузен Филарет, гнусный натуралист, в первую же встречу сообщил, что предназначил для меня великолепную волчью шкуру.

  ...Я решил не прерывать последние речи бедняги аббата, но не смог не задать ему один вопрос.

  - Кем же был этот загадочный Кассав?

  - Отец Эшер, вскоре я расскажу об этом ужасном человеке. Себе я собирался посвятить лишь несколько минут, необходимых для моего прощения. Первородный грех делает законным наказание детей за проступки отцов, но он позволяет им надеяться на отпущение его.

  Бог делает исключения из страшного закона ответственности за святотатство, но изредка оставляет среди людей волков-оборотней. Я могу лишь вознести ему хвалу за это.

  Я вновь напоминаю о себе и о своих проступках в последние мгновения перед тем, как предстать перед Святым Пре столом покаяния и как попрошу вас отпустить мне мои прегрешения.

  И теперь я еще не выполнил долг затеянного мною опасного дела - дела разоблачения Мальпертюи.

  Увы, отец мой, трижды увы, бесплодными оказались мои усилия, и я могу сказать вам лишь о скудных плодах трудов своих. Боюсь, что узнав все, что разузнал я, вы заблудитесь в еще большем мраке.

***

  Кто есть или кем был Кассав? Квентин Моретус Кассав?

  Не вздрагивайте, мой. отец, не считайте, что я брежу в лихорадке - впервые я встретил его имя среди членов странной секты просвещенных, которая образовалась в 1630 году в Германии и чьи тайны так и не были раскрыты. Он был розенкрейцером.

Если вы мне скажете, что этот странный и злокозненный человек достиг возраста двухсот лет, то я отвечу, что вы не можете не знать, что ученые и исследователи с замешательством и отвращением признали, что розенкрейцеры вполне могли изобрести эликсир долголетия.

  Разве кое-кто из них, к примеру, сам Розенкрейц, не прожил на несколько пятилетий дольше века? И что еще более странно - есть свидетельства об их исчезновении, но никаких следов их смерти!

  Квентин Моретус Кассав обладал огромными знаниями. Он был доктором оккультных и герметических наук. Я отыскал в его бумагах написанный его рукой трактат по демонологии и некромансии, дополненный четким и ужасным обозрением Каббалы, и без малейших упреков совести предал его огню, столь страшным он мне показался.

  Он был великолепным эллинистом, и я не могу отвергать возможность, что, когда его дух очистился, он с любовью взялся за поиск вечной красоты и нетленных сокровищ античной Греции.

  Но как я был разочарован позже! Какие чудовищные замыслы скрывались за вуалью, сотканной из золота и света!

  Кассав провозгласил закон, который он пожелал использовать ради своей ужасной выгоды - люди создали богов, по крайней мере, способствовали их совершенству и могуществу. Они простирались перед прекрасным творением своих рук и духа, они исполнили их волю, подчинились их желаниям и приказам, но и они же приговорили их к смерти.

  Боги умирают... Где-то в Пространстве плывут невероятные трупы... Где-то в Пространстве веками и тысячелетиями длится ужасная агония.

  Кассав путешествовал мало. Но дух его был обуян бродяжничеством, и этого ему хватало.

  К тому же время почти не существовало для него, если вы допустите то, что я поведал вам о его фантастическом долголетии

  Однажды он отдал приказ, и корабль, снаряженный его заботами, отплыл в Аттическое море. Мой дед Дусдам, человек извращенный, но известный своей великой ученостью, был на его борту; кораблем командовал отец Никола Грансира, капитан Ансельм.

  Полученные инструкции были весьма странными.

  «Вам следует отыскать умирающих богов античной Греции!»

  Я совершенно точно сказал умирающих, ибо не все языческие боги умерли; в них еще теплится жизнь.

  Итак, выслушайте без содрогания одно из ужасных положений того, что я называю Законом Кассава:

  - Люди не родились по капризу или воле богов; напротив, боги обязаны своим существованием людским верованиям. Стоит угаснуть их вере, как боги умирают. Но эту веру нельзя затушить, как пламя свечи - она возгорается, пылает, излучает и агонизирует. Боги живут ею, черпают в ней силу и власть, а зачастую и форму. Так вот, аттические боги еще не покинули сердца и духа людей; легенды, книги, искусства продолжают питать костер, который века засыпали пеплом. «Не ищите трупы олимпийцев, - заявил Кассав, - но поднимите раненых. Я кое-что сотворю из них!»

  Вы прочли воспоминания бедняги Жан-Жака.

  ...Я воздел к небу дрожащие руки.

  - Боже мой! Можно ли поверить, что они отыскали?

  - Верьте в это! - громким голосом вскричал аббат Дусдам, - но...

***

  Здесь рассказ больного был прерван приступом слабости и беспамятством, наполнившим меня страхом.

  Брат-санитар спросил у меня разрешения дать пациенту сильное лекарство, которое приведет его в чувство, но одновременно сократит его жизнь на несколько часов. После вполне понятных колебаний я взял на себя эту ответственность.

  Аббат Дусдам пришел в себя и почти тут же начал говорить. Однако ясность и точность первых его слов была сильно нарушена, и продолжение его рассказа было затрудненным монологом с долгими паузами, нить которого рвалась несколько раз. Несомненно, главную роль играла его лихорадка, и я могу считать, что все последовавшее имеет чисто справочный характер.

  - Они парили в воздухе. Они еще не умерли, но таяли, как облака. Мой дед Дусдам произнес святотатство даже в адрес языческих богов, сказав, что божья падаль растаскивается по всем сторонам света.

  В одних еще трепетала искорка жизни, той жизни, которую им давала, по словам Кассава, вера, пустившая корни в сердца некоторых людей. Другие вели жизнь личинок, а кое-кто, хоть и был отверженным, сумел избежать распада благодаря ужасу, куда более стойкому в людских сердцах, чем вера. Выживших богов мрака было больше, чем предполагал Кассав.

  Позади кустарника пряталась последняя богиня, она была обнажена и напугана: то была последняя из Горгон, сохранившая свое могущество и свою трагическую и удивительную красоту... На берегу испуганные дочери Тартара пытались поддерживать костер из сухих водорослей...

  А! Вы их видите? Волочащий ногу Гефест, Мойры, ломающие свои когтистые руки, оплывшая Гера, питающаяся моллюсками, и даже один Титан, избежавший зевсова гнева, - этот инвалид прислуживал Гефесту...

  Они находились там, злые, отчаявшиеся, бессильные перед магическим оружием новых людей, которые собирались обратить их в рабство.

  Кассав, великий специалист в герметических науках, вооружил Дусдама могучими заклинаниями, которые могут сотрясти звезды и небесный свод. И тот ими воспользовался без зазрения совести. Этот негодяй наложил руку на то, что еще теплилось в живых богах. Не спрашивайте меня, как... Его гусиное перо не могло доверить такую тайну бумаге.

  Здесь, после долгого молчания умирающий бредил почти целый час. Когда он чуть-чуть успокоился, мне с трудом удалось проследить за его лихорадочной обрывочной речью.

  - Их выкрали с тысячелетней родины... Их везли пленниками в вонючем корабле... Как, в каком виде? Я этого не знаю.

  Дусдам не обмолвился ни словом. Но розенкрейцеры и особо зловещий сир Кассав знали множество нечеловеческих тайн!

  Кассав принял их, как обычный груз...

  Боги, вернее то, что от них осталось, были проданы, как куски мяса за золотые фунты и экю... Ах-ах!

  Если я правильно понял, Кассав не получил того, что желал!

  Дно корзины прогнило; ему пришлось удовольствоваться гниющими остатками Олимпа! Ах-ах! Я уже говорил - Гефест небесный урод, был повенчан с мелким дешевеньким божеством, Эринии, постаревшие в своем злокозненном бессилии. Инвалид Титан, которого поставил себе на службу Гефест, ибо у него не было циклопов, чтобы командовать ими. Заморыш, какой-то отброс с Олимпа, которого даже Кассав не решился отождествить с прекрасным Аполлоном.

  Были и другие... несомненно, несомненно...

  Кассав, негодяй, подчинивший богов... Он вскоре понял что бессилен вернуть им форму и жизнь, хотя и злокозненно пленил их!

  Тщетно он перечитывал самые грозные гримуары. Ему. пришлось прибегнуть к помощи собственного кузена, существа абсолютно глупого, но которого он, в затмении рассудка или по некому тайному и непонятному намерению, сделал, если не поверенным в делах, то, по крайней мере, наследником крохотной доли своих адских познаний. У этого безмозглого слуги была странная и гнусная страсть - изготовление чучел! Это был Филарет! Филарет сфабриковал для божеств некое подобие человечьего облика. И поместил богов древней Фессалии в эти мешки, где они даже людьми быть не могли!!!

  Послушайте... одна из них... она была прекрасна, века пощадили ее, была последней Горгоной. Двум бессильным прислужникам, которые, как и Филарет, приходились ему родственниками, она была доверена, как их дочь... То были Дидлоо, глупый экспедитор из мэрии и его жена, бывшая когда-то портовой девкой. Ах-ах! последняя прекрасная и могущественная Горгона - Эвриала!

  К вечеру аббат Дусдам уснул, выпив успокоительного отвара, который дал ему брат-санитар, уверенный, что он поможет аббату без страданий отойти в мир иной.

  Я немного отдохнул, но в десять часов брат Морен, который молился у изголовья умирающего, в большой спешке примчался ко мне с объявлением, что аббат проснулся и находится в здравом уме.

  - Отец Эшер, - сказал он, - мой час пробил. Мне кажется,я не все вам сказал. Мгновения моей жизни сочтены. Не возражайте мне, я чувствую это.

  - Кто есть, кем был Квентин Моретус Кассав? Я задаю этот вопрос себе самому.

  Был ли он воплощением Дьявола? Не думаю, но полагаю, Сатана был с ним в сговоре и дал ему во владение проклятый дом Мальпертюи, где тот приступил, к своему ужасающему опыту.

  Каковы были его намерения, когда он после своей смерти запер в нем существа, о которых вы знаете? Не знаю, но выдвигаю смелое предположение - он доверил завершение опыта самой судьбе.

  Мне теперь открывается, что в течение своего пребывания в Мальпертюи, они подвергались непредвиденным чередованиям их божественной и человеческой сути. Какая из них возобладала? Можно ли сказать об этом? Замкнутые в гротескные тела, они ощутили их тяжесть. Были ли у них мгновения просветления? Осмеливаюсь утверждать это, но мне кажется, что даже в минуту пробуждения, они не сумели воспользоваться своим божественным могуществом. Они, несмотря ни на что, навсегда остались жалкими существами. А когда наступали долгие периоды забвения, они даже не вспоминали о том, что были богами. Они жили в странном растительном обличье человека, но иногда их охватывала какая-то тоска, смутное осознание их подлинной сути...

  Здесь я снова прервал его:

  - Вы говорили о других .божествах, но не назвали их имен.

  Дусдам, похоже, предвидел мой вопрос. Он хотел было ответить, но опять впал в беспамятство. Однако, он пришел в себя и снова заговорил:

  - Магазин красок... символ... света... Ламперни... да, да! Вы помните его последний в жизни крик!

  - Вспоминаю, «Промети!»

  - И добавил: «Нет, не то!..» Ах! Я вижу Ламперни, который рыдает, потому что у него крадут свет ламп, терзающего его орла, цепи, которые приковывают его к почерневшему от крови полу - Прометей!

  Я вскрикнул от ужаса.

  - Они нашли Прометея в его вечной агонии и привезли, чтобы сотворить из него Ламперни! - пробормотал аббат.- О, жалкий обман! Кассав дал Прометею магазин красок и горючих масел!.. Прометею, у которого в Мальпертюи положение особое из-за того, быть может, что Судьба уготовила ему вечную агонию... Ламперни, быть может, был единственным среди богов, плененных дьявольским Кассавом, который наполовину осознавал свою божественную суть... Он никогда не забывал напрочь! У остальных богов были долгие периоды забвения и оцепенения... Орел Прометея, орел наказания, тоже забывал надолго. Что позволило несчастному Ламперни вести с ним долгое время тщетную борьбу с помощью красок и света, но ее трагический исход был записан на неотвратимом Колесе Судьбы...

  Аббат на мгновение затих.

  - Орел... - снова заговорил он. - Иногда мне казалось, что он следует по пятам за Эвриалой, как бы прислуживая ей. Кто знает? Ах! я верил во многое. Но, увы, не все понимал!.. Кто может сердиться на меня за это? И вообще, главное ли понять? У меня было две миссии, первая - защитить Жан-Жака и Нэнси, и вторая, куда более ужасная, искупить невероятный грех человека моей крови.

  Вдруг судорога сотрясла аббата Дусдама, его глаза широко раскрылись.

  - Маленькие гении чердака... помните крохотных богов пенатов, таких многочисленных, иногда добрых, иногда злых… Корабль капитана Ансельма привез только тех, кого отыскали.

  Айзенготт... дамы Кормелон... Вы уже, наверно, догадались, кем были они... Я все искал и искал... И искал так тщательно, что начал волноваться за слуг Кассава, Филарета и Самбюка, за тех, кому он оставил в наследство крохи своих обширных мрачных знаний... Я проник в Мальпертюи без ведома всех и даже бедняги Жан-Жака Грансира... Филарет и Самбюк дрожали от страха, когда чувствовали запах моего табака... Они были в ужасе, что я в конце концов докопаюсь до Великой Тайны, что поможет мне спасти Жан-Жака и определить им меру наказания... Наказание?.. Этим занялась еще одна сила... Я не выполнил своей задачи... Боже, в своей бесконечной мудрости, пожелал, чтобы Судьбы свершились... Да славится его святое имя! Но моему слабому разумению все же открылись частички истины. Грибуэн, плюющийся огнем, - несомненно Гефест, а кто его супруга?.. Можно ли предполагать, что до такой степени распад коснулся дочери моря, ставшей старухой Грибуэн?.. А был ли Чик гротескной карикатурой Титана, избежавшего гнева Зевса и привезенного сюда Ансельмом Грансиром?.. Вспомните, что говорил по его поводу Ламперни... А кем был Матиас Кроок? Я уже говорил, что даже Кассаву не удалось этого узнать, и он не был уверен, можно ли его отождествить с Аполлоном... Матушка Груль? Почему бы этой развалине не быть самой Герой?.. Дидлоо! Его супруга! Филарет! Самбюк! Я уже говорил, что они были человеческими существами, просто слугами Кассава, исполнителями его посмертной воли... А Элоди?.. Кому когда-либо удастся определить роль этой скромной женщины, набожной и верующей, в этом разгуле адских сил?.. И наконец, остается... Она...

  Аббат Дусдам приподнялся на своем ложе, с силой откинул искалеченную руку.

  - Он привез ее во всей ее силе и ужасной красе! Господи, защити от нее своих детей!

  Я осторожно уложил его обратно.

  - Вы говорите об Эвриале? - с дрожью спросил я.

  Но бедный аббат Дусдам уже не мог мне ответить - его взгляд потух.

  - Достаточно!.. - вскричал я. - Зачем мне эти тайны и даже свет, который вы хотели пролить на них? Подумайте о вашей душе!

  Я помазал его елеем, произнес великие слова, которые отпускают грехи и открывают Небесные Врата перед идущими к Нему, будучи уверенными в его справедливости и его доброте. Когда после произнесения молитвы я встал с колен, аббат Дусдам был уже в мире ином.

Мартовские иды

На земле нет ни одного закона, который не упоминал бы об Эриниях.

Пти-Стенн. Портфель

...и сколько же богов прошло рядом с дьяволом!

Уикстед. Гримуар

О! Язык мне не повинуется!

Эдгар По. Колодец и маятник

Мартовские Иды - 15 марта по древнеримскому календарю - день, когда был убит Юлий Цезарь. По преданию, день смерти был предсказан Цезарю. Известно крылатое выражение: «Бойся Мартовских Ид» из трагедии Шекспира «Юлий Цезарь» (прим. редактора).

  Брат Морен, который немного браконьерствовал в молодости, а я подозреваю, что он и сейчас иногда ставит тенета, сообщил мне, что дрозды, проведшие зиму в хвойной чаще, проявляют беспокойство, а сова изменила свой крик.

  В болотах кричали славки и носились прямо над кустарником. С наступление ночи чуть ли не по воде чиркали кулики, а по ночам начинали стонать первые серые журавли.

  Морен с озабоченным видом поведал мне, что птица сумеречной тайны, зимородок, вернулась в родные края на три недели раньше срока.

  - Плохое предзнаменование, - сказал он. А я пригрозил ему епитимьей, если он будет упорствовать в суевериях.

  Но мог ли я сердиться на него?

  Нас окружала ядовитая атмосфера, сотканная из тоскливых предчувствий и забот. Отцы были неспокойны, и от этого страдали божьи дела.

  Я тоже был весьма огорчен, ибо состояние юного Жан-Жака Грансира почти не улучшалось.

  Похоже, разум его пошатнулся во время жестоких испытаний, выпавших на его долю, память его не пробуждалась. Мог ли я жаловаться на это? Не думаю.

  Он узнавал Бетс, ради которой я продолжал нарушать порядки нашего монастыря, позволяя ей надолго приходить к больному; с удовольствием он встречал и меня, когда я садился у его изголовья, хотя он называл меня то аббатом Дусдамом, то беднягой Ламперни.К середине марта, почти в весенний день, когда весело болтали утки-мандаринки, у него наступило нечто вроде просветления.

  Однако он не испытывал никакого ужаса и ничего не вспоминал о фатальном доме, державшим его в своей власти.

  - Если бы я увидел доктора Мандрикса, я бы спросил его о том, что случилось с моей сестрой Нэнси, чьи глаза плакали в моем присутствии, - сказал он.

  Я уверенно сказал ему, что ему приснился дурной сон, но он печально покачал головой.

  - Мандрикс или Айзенготт... Я не думаю, что он злой человек.

  Он вложил исхудавшую руку мне в ладонь.

  - Я жду его... Быть может, он придет завтра, - сказал он.

  Потом он попросил посмотреть картинки, поскольку ему нравилось рассматривать старинные фолианты из нашей библиотеки, которые монахи разукрасили чудесными миниатюрами.

  Вечером погода вдруг резко переменилась, ветер перешел в бурю, пригнав тяжелые облака, несущие дождь и град.

  Два брата-монаха, вернувшихся из деревни, сообщили о том, о ближайшие реки и ручьи взбухли, а потому я решил выставить посты, опасаясь возможного наводнения.

  Я отказался от ночного отдыха и укрылся в библиотеке, окна которой выходили на пруды, откуда мог наблюдать за прибывающей водой, если вдруг начнется разлив.

  Это была длинная зала со стенами, уставленными книгами. В ней было приятно днем, но искусственного света в ней не было, а потому ночью здесь было особенно темно.

  В начале моего бодрствования я с трудом боролся, со сном; тихая молитва утяжеляла мои веки, и мне пришлось прибегнуть к одной из самых святых книг, чтобы отогнать сон. Это были духовные беседы с нашим Господом Иисусом Христом - прекрасно изданная книга, в которой я особенно любил великолепную всеобщую молитву.

  Я с радостью пробормотал: «О, Боже, дай мне осторожность в предприятиях, мужества в опасностях, терпения в трудах, скромности в успехах. И пусть я не забуду внимания в молитвах, безупречности в моих занятиях и веры в моей решительности. Господи, обнадежь меня...»

  Трижды я повторил: «Господи, обнадежь меня», ибо слова эти как нельзя лучше подходили к этому часу, и вдруг мне показалось, что голосу моему вторит эхо.

  Кто-то повторил: «Обнадежь меня», но заменил имя Всевышнего, чьим-то иным именем.

  Голос в ночи умолял: «Мойра, обнадежь меня!» Я в испуге и в раздражении обернулся; мне иногда приходилось, к моему истинному огорчению, бороться с еретическими наклонностями даже у очень набожных людей.

  Я думал, что здесь находится какой-то ученый монах, проскользнувший за мной в библиотеку, чтобы отогнать сон и в бодрствовании встретить угрожающую опасность.

  - Кто здесь, - спросил я, поскольку не видел сквозь густую тьму, в которой едва мерцал крохотный уголок, - что вы сказали?

  И голос снова заговорил - в нем было столько печали, что сердце мое сжалось.

  - Мойра, обнадежь меня!

  - Что это значит? - воскликнул я в сильной тревоге.

  Я отодвинул стул, и свет лампы высветил полки с молитвенниками. Там, спиной к книгам, стоял высокий человек. Луч света зацепился за скрещенные руки, большие и красивые, затем за серебряную бороду. Наконец, из тьмы появилось благородное печальное лицо.

  - Кто вы? Вы не отсюда... Как вы сюда попали и почему? - выпалил я разом.

  - Меня ждут, - сказал он, - а если хотите называть меня по имени, зовите Айзенготтом.

  - О Боже! - пробормотал я. И перекрестился. Он вздрогнул.

  - Креститесь, - усмехнулся он. - Ваш жест ничего не может со мной поделать; я не принадлежу к тем, кто желает зла людям.

  - Если это так, - сказал я, обретая мужество и чувствуя вдруг успокоение, - помолитесь вместе со мной.

  Он задрожал еще сильнее, медленно приблизился, и я смог получше рассмотреть его.

  Я никогда не смогу объяснить почему, но ощутил, как все мое существо пронизала безмерная печаль.

  - Несчастный, - вскричал я, - неужели вам отказано в божественном утешении молитвой? Тогда скажите, кто вы такой, и могу ли я вам чем-нибудь помочь?

  Он обратил на меня свои горящие как звезды глаза.

  - Пусть тот, к кому вы обращаетесь, не даст вам этого знания, - воскликнул он со страстью, - иначе вам не знать мира на этой земле!

  В этот момент на стены монастыря обрушился порыв ветра, я услышал бешеный скрип флюгеров, мощные пощечины ставен, сорванных с крюков, и рев хлещущего по крышам дождя. Почти в тоже мгновение небо осветила мощная вспышка молнии, и через окна я увидел беспредельность бурных вод - стихии разбушевались во всю.

  Незнакомец воздел свои громадные руки к небу в каком-то ужасном заклинании.

  - А вот и буря, - крикнул он, - а на ее чудовищных крыльях летят силы ужаса. Они приближаются и через мгновение будут здесь! Служитель Назаретянина и его победного креста, призовите на помощь вашего Господа!

  Его большая прекрасная рука обрушилась на мое плечо, и она показалась мне тяжелой, словно была отлита из железа.

  И вдруг ослепительная, как молния, истина открылась передо мной.

  - Айзенготт! Айзенготт суть Зевс! Бог Богов.

  Я ожидал, что он с яростью отступит, быть может, вспомнив о неожиданном и ужасном возвращении своего былого всемогущества. Но глаза его налились беспредельной печалью - она надорвала мое сердце и исторгла слезы из глаз моих.

  - Пошли, - сказал он тихо, но твердо. - Нам нужно помочь Жан-Жаку Грансиру.

  Это был приказ, а не просьба, и я почувствовал, что не могу не подчиниться ему, несмотря на замешательство и отвращение.

  Я молчаливо последовал за ним по коридорам, где изредка пробегали монахи, бормоча молитвы и испуская крики ужаса.

  Монастырь содрогался до основания. Потоки небесного огня в сопровождении ужасных громовых раскатов соединяли небо и землю; одно окно было разбито, и сквозь разверстую дыру хлестал черный поток воды.

  Дважды до того, как я добрался до комнаты молодого больного, меня опрокидывал порыв ветра.

  Жан-Жак сидел на своем ложе, в его глазах горел ужас - он смотрел на яростное небо.

  Айзенготт бросился на него с криком:

  - Не смотрите! Опустите глаза!

  Но молодой человек, похоже, не слышал.

  Айзенготт натянул на него одеяло и закрыл лицо больного.

  - Сделайте так, чтобы он не смотрел... сделайте так, чтобы он не видел! - умоляюще вскричал старец.

  В коридорах послышался топот ног, и донесся перепуганный голос Морена:

  - Дьяволы! Дьяволы!

  Железная рука Айзенготта давила мне на плечо.

  - Когда я скажу вам не смотреть, вы отведете взгляд, если не хотите тут же расстаться с жизнью, - приказал он. - А пока смотрите, и, быть может, вам будет дано понять.

  В его словах ощущалась невероятная властность, и, потеряв всякую волю к сопротивлению, я проследил глазами за его рукой, указующей на небо. Вспышки в нем следовали одна за другой, и небо казалось охваченным пламенем.

  - Смотрите! - приказал Айзенготт.

  И я увидел. Три ужасных фигуры, три невыразимых чудовища, вынырнувших из преисподней, парили в небесах на крыльям похожих на паруса брига. Дважды показывались их лица, и дважды я срывался на крик от невыразимого ужаса. Это были бледные гримасничающие маски, искаженные дьявольской яростью, их шевелюры корчились, словно разъяренные змеи.

  Айзенготт пронзительно рассмеялся:

  - Узнаете ли вы их, отец Эшер? Эринии!!! Вот три живых чудища, которых Ансельм Грансир доставил великому Кассаву! Эринии!!! Тисифона... Мегера... Алекто ! Или, если хотите, сестры Кормелон! Они требуют Жан-Жака...

Впервые здесь дается истинное имя одной из эриний - Алекто. В мемуарах Ж.-Ж. Грансира появляется имя Алекта, более нежное и женственное (прим. автора).

  В когтях крылатых чудовищ появились громадные горящие факелы. Они приближались к стенам монастыря, и я услышал разъяренный свист змей.

  Вдруг Айзенготт откинулся назад.

  - Борьба! - прошептал он.

  В глубине неба возникла еще одна фигура, она двигалась с медлительностью, показавшейся мне более опасной, чем невероятная скорость трех исчадий ада.

  Возник молочно-белый огонь, и из него выплыло лицо. Но какое лицо... Еще ни разу мне не доводилось видеть столь ужасной красы.

  Оно планировало, громадное и бесшумное, над яростными дочерьми Тартара.

  Они сначала колебались, а затем разом ринулись в его сторону.

  Лицо из белого огня склонилось.

  - Не смотрите! - рявкнул Айзенготт. И своей крупной белой рукой ударил меня по глазам.

  Я услышал тройной рев ярости и безумия, затем раздался чудовищный грохот.

  - Кончено! - расслышал я.

  Я открыл глаза; небо было пустым, только к северу уносилась громадная падучая звезда. Вдруг вдали зарыдал голос:

  - Эвриала!

  Айзенготт в отчаянии воскликнул.

  - Проклятие... он посмотрел!

  Я повернулся к постели больного. Она была пуста, а Жан-Жак стоял посреди комнаты, обратив холодное, как мрамор, лицо к успокоившемуся небосводу.

  Я протянул к нему руки и тут же с ужасом отдернул их. Я коснулся каменной статуи, без жизни и души!

  Слова Айзенготта упали в тишине, как ледяные капли:

  - Так умирают все, кто поднимает глаза на Горгону!

  Все вокруг меня завертелось, я словно сумасшедший бросился бежать, вырываясь из рук, пытавшихся удержать меня. Я бежал с криком:

  - Горгона! Горгона! Не смотрите на нее!

Слово берет Айзенготт

Исполненный сострадания Иегова сказал Юпитеру:

  - Я посылаю вам не смерть, а отдых.

  - Вам легко уничтожить меня!

  - Я этого не сделаю, ибо вы - мой старший брат, не так ли?

Хоторн

Боги подчинялись закону Судьбы и не могли ее избежать...

Мифология

  Я, которого читатель сумрачной истории Мальпертюи будет именовать только «грабителем Белых отцов» - и я из покаяния принимаю это оскорбительное прозвище, - подхожу к завершению своей нелегкой задачи.

  Тонкий - увы, слишком тонкий! - бледный и нерешительный лучик света прошелся по мрачным стенам Мальпертюи и высветил еще более мрачные судьбы его гостей.

  Передо мной лежит груда пожелтевших листов, которыми я так и не воспользовался. Это продолжение манускрипта, написанного рукой дона Миссерона. Слишком мало в них того, что достойно печати, а кроме того они почти не имеют отношения к Жан-Жаку Грансиру и Мальпертюи.

  Стоит только сказать, что святой аббат тяжело заболел сразу после той сцены, что была описана в предыдущей главе, разум его помутился и более месяца он пребывал в коматозном состоянии, наполненном кошмарными снами. Но благодаря заботам братьев-монахов сознание, похоже, вернулось к нему, и он возобновил написание своих мемуаров, лежащих у меня перед глазами и ставших для него настоящею мукой, ибо в них в невероятном беспорядке соединены самые несоединимые вещи.

  Почти никакого интереса не представляет несвязное исследование о «братьях, называемых Бородачами», в котором ощуща ется усталость мозга, если не использовать более точный термин. Дон Миссерон называет их «ужасающими призраками-мстителями, состоящими на службе Господа нашего Иисуса Христа ради борьбы с адскими духами, которых удерживает плененными на земле ужасный доктор магии по имени Квентин Моретус Кассав в своем проклятом жилище Мальпертюи».

  Это исследование тем более сомнительно, что в нем также встречаются совершенно вымышленные жития святых Аншера и Брюно, знаменитого основателя Шартрезской обители, абсурдные страницы естественной истории, где речь идет о миграции несуществующих птиц или о таинственных цветах, происшедших от лунного света и могущих притягивать к себе вампиров и волков-оборотней.

  Однако, очень важно было выловить из этой мешанины, следующие смущающие дух строки:

  «Айзенготт сказал мне:

  - Я никогда не был пленником Кассава и его приспешников. И по своей воле последовал за своими жалкими друзьями в ужасное изгнание.

  - Тогда, - дрожа спросил я, - у вас, опасное создание, еще осталось былое могущество?

  - Быть может... То, которое из сострадания оставил мне великий Бог, которому вы служите, дон Миссерон!

  - Но почему даже с частью этого могущества вы не спасли Жан-Жака...

  - Потому что кроме желаний и устремлений человека, кроме воли богов и воли моей, существует неотвратимый закон Судьбы! Что написано на Колесе, должно свершиться...

  - Вы не могли бы...

  - Ничего!.. Я сделал для Жан-Жака все возможное... В трагической судьбе было написано, что его полюбят две богини, пленницы заклинаний Кассава, - Эвриала, последняя из Горгон, и Алекто, младшая из Эриний!.. Из этой двойной любви родилась ужасная драма ревности, вроде той, что в героические времена сотрясали Олимп... Когда впервые, в новогоднюю ночь Эвриала остановила свой ужасный взгляд на Жан-Жаке с желанием превратить его в камень и навсегда сохранить при себе, из глаз ее текли слезы... Влага ослабила пламень ее взгляда, и заклятие подействовало лишь наполовину... Именно поэтому я смог вылечить Жан-Жака... Вы присутствовали на финале этой драмы, вы видели борьбу Эриний и Горгоны!..

  - Чьей жертвой и стал Жан-Жак...

  - Он ослушался!.. Эвриала явилась в эту ночь, чтобы защитить его от Эриний, которые решили забрать его... Он сам, только он сам виноват во всем: он осмелился поднять глаза на Горгону!.. Эвриала, кстати, страстно любила его и защищала... Вспомните, какую участь уготовил ему Филарет в тот день, когда приспешник Кассава осмелился поднять на него руку?.. Без нее Эринии уже давно наказали бы его за совершенное преступление...

  - Его преступление?

  - Разве не отдался он во власть любви одной из богинь, хотя лишь отчасти принадлежал к нам?.. Помните об участи дядюшки Дидлоо, который решил, что в его власти принудить к любовной связи дочь Тартара?.. Иногда боги терпят оскорбления смертных, обладающих украденным могуществом, но час расплаты наступает всегда... Именно это могущество оставил нам ваш великий Бог... Дидлоо!.. Филарет!.. Женщина Сильвия, которая навязывала последней из Горгон свой материнский де спотизм!.. Самбюк!.. Все!.. Даже Жан-Жак... Однако он был не только человеком - на челе его сиял отблеск Олимпа!..»

  ...Невозможно выяснить, где и при каких обстоятельствах состоялась эта странная беседа между Айзенготтом и аббатом.. Далее последний пишет:

  «Несмотря на резкое противодействие братьев-монахов, я велел похоронить окаменевшее тело Жан-Жака в освященной земле, но все же в стороне от места успокоения наших святых монахов. На его могиле растут странные цветы, рассыпающиеся в прах, когда до них дотрагиваешься даже пальцем, и растения, пахнущие столь отвратительно, что при приближении к ним вас охватывает тошнота; травы эти, по моему мнению, прокляты и приносят несчастье.

  Несколько раз я видел у могилы неподвижно сидящую девушку редчайшей красоты. Я хотел поговорить с нею, но каждый раз, когда я приближался к ней, она исчезала, словно дым. Однако, я успел разглядеть, что глаза ее были закрыты черной повязкой, а волосы ее, красные, как надраенная медь, выглядели очень странными.

  Однажды из-за бересклетовой изгороди, которую монахи соорудили вокруг могилы, появился молодой человек с грустным лицом и кровоточащим лбом. Я обратился к нему и спросил, не могу ли оказать ему помощь. Он одним прыжком укрылся в зарослях бересклета, и до меня донесся тихий, невыразимо печальный голос, певший замечательные библейские слова, но ма-нера пения была языческой и мне отвратительной.

  - Я - нарцисс Саронский!

  Славные братья-монахи донесли мне, что в болотах посели лись огромные и опасные рыбищи, пожирающие карпов, карасей и угрей, которые издавна украшали наш стол.

  Морен утверждает, что прожорливые создания - змеи и что, мол, он их видел. Но словам этого славного человека с добрым сердцем, но со слабыми суждениями, доверять особо нельзя».

  Далее, среди скучнейших рассуждений о пресловутых Бородачах, дон Миссерон записал:

  «Это был высокий и крепкий человек с едва тронутыми сединой волосами и бородой. Он оказался передо мной, хотя я и не видел, как он подошел, чем немного испугал меня. У меня до сих пор в ушах стоит его пронзительный голос... Я тщетно напрягаю память, пытаясь припомнить его рассказ, но клянусь своим вечным спасением, рассказ был ужасен, как исповедь непрощенного грешника. Однако, несколько фраз я запомнил:

  - Мой отец Ансельм Грансир спас от заклинаний гнусного Дусдама одну из богинь. Я рожден от их кратковременной любовной игры на острове Мертвых Богов и с тех пор живу лишь местью и помощью украденным и плененным богам с целью способствовать их бегству.

  Понимаете ли вы, служитель распятого на Кресте Бога-Победителя, мои дети Жан-Жак и Нэнси были полубогами? А потому оказались в странной зависимости от закона Кассава. Но для непреклонного розенкрейцера они были предметом тайной гордости... И действительно, в их венах текло и немного его крови. В этом отношении Кассав был исключительно внимательным и чувствительным. Он предчувствовал любовь Эвриалы, и союз между ужасающей богиней и моим сыном, его внучатым племянником, принимал в его глазах размеры апофеоза. Быть может, он предполагал что-то невероятное в будущем, но только Мойра, которая подчиняет закону даже богов, хранит тайны будущего! А они были также и людьми. Быть может, поэтому их и ждало наказание: Нэнси, чьи глаза плачут в урне, полюбила бога света... Жан-Жак похитил любовь двух страшных богинь...

  О какие же провалы остались в моем разуме!

  Я видел бездны, где летали громадные птицы, затем гигантское лицо, занимавшее все пространство, и человек в ужасе стонал:

  - Мойра! Та, перед которой склоняют голову даже боги… Судьба! Судьба!!

  Я не помню, что последовало, однако этим словам или этим событиям было продолжение. И я благодарю Небеса, ибо были события те нечисты и смертельны для душ, живущих в Господе нашем Иисусе Христе».

***

  Добавлю одно: я пытался разузнать побольше о доне Миссероне, об этом святом отце Эшере, которому была пожалована привилегия присутствовать на последнем акте последней драмы Олимпа. Я под благим предлогом решился вернуться к Белым отцам, чтобы осведомиться о нем.

  Жатва моя была убогой. Все, что я смог узнать, сводилось к тому, что к концу своего земного срока отец Эшер впал в сумасшествие и был удален из своего родного монастыря.

  Он строил из бумаги и лучинок странные маленькие домики, которые называл Мальпертюи, и предавал их потом очистительному огню аутодафе, объявляя себя исполнителем воли Мойры и Богов...

***

  Моя задача завершена.

  Последний листок был прочитан и уложен на место, которое я счел самым подходящим, чтобы высветить эту странную и мрачную историю.

  Я долго был под влиянием этой ужасающей любви, лежавшей в основе таинственной драмы - сердце двадцатилетнего бедняги, не знавшего, что имеет божественное происхождение, оспаривали две богини - Эриния и Горгона.

  Какова была судьба тех, кто пережил эти события? Состарились ли они, как обычные смертные, и подчинились неотвратимому закону смерти и могилы, или способствовали бессмертию, а вернее долгожительству богов?

  Я написал, что моя задача завершена. Это не так!

  Я чувствую, как меня подталкивает таинственная и непреклонная воля - я должен отправиться на поиски и отыскать Город и Дом...

***

  Вскоре я пускаюсь в путь. И перед тем, как начать экспедицию, которая приводит меня в трепет больше, чем все остальные похождения моего авантюрного существования, я в последний раз перечитал страницы сей злосчастной истории и внес в нее последние исправления. Все должно быть в порядке на тот слу чай, если...

  Годы выжелтили страницы памяти, а время, должно быть, заставило поблекнуть камни Города.

  Но разве боги умерли?

Бог Терм

Об этих глухих, несмотря на наличие ушей,богах...

Жан де Лафонтен

Вы мне сообщите последнюю тайну Хукбрехта,

избавьте меня, избавьте меня от миазмов сей жалкой геенны!

Германн Эшвайн. Der Gespensterfrist

  Я отыскал Город! Я прибыл в него однажды вечером, воспользовавшись весьма современными средствами транспорта. Было поздно, и дома спали в лунном свете.

  Однако, как мне показалось, атмосфера в нем не изменилась; сыпал мелкий дождь, свет был бледным, прохожие попадались редко, несколько новых зданий резко контрастировали с архаичным ансамблем, до упрямства верным старине.

  Последние двери закрывались, а ставни охраняли глубокий сон провинциалов.

  И все же я нашел кабачок с розовыми окнами, с приоткрытой дверью, откуда сочились ароматы отличного жаркого. Я услышал смех, отрывки песен и притягательный перезвон посуды. Я вошел, веря в веселое настроение, которое, похоже, царило по ту сторону двери.

  Там я нашел веселую компанию, уплетавшую за обе щеки и хорошо встретившую незнакомца. В мою честь с кухни принесли несколько блюд, и мне пришлось отведать старые вина знаменитых урожаев.

  Служанка ставила на небольшой столик для прислуги в уголке зала остатки паштета и недопитые бутылки - все это выпивалось и съедалось сидевшими там двумя стариками. Мои вечерние друзья дошли до стадии опьянения, близкой к отупению, когда разговор идет нерасторопно, как последние колебания отвеса; я поглядел в сторону парочки любителей поесть.

  Мужчина некогда был настоящим гигантом, но плечи его так ссутулились, что он выглядел горбуном; а женщина была столь уродлива, что ее уродство оскорбляло взгляд. Она разразложила на столе грязнущий носовой платок и положила на него объедки.

  - Не делай... - проворчал старик.

  Егo подруга гневно тряхнула головой.

  - Это для Люпки... ты не думаешь о нем... Ах да! о чем ты можешь думать, старый негодяй!

  - Заткнись! - пригрозил старик.

  - Потише, дружок, - оскалилась мегера, - пора перестать считать себя кем-то!

  Я подозвал служанку и спросил, что за странную пару она подкармливала.

  Славная девица пожала плечами.

  - Он - старый бродячий часовщик, слоняющийся по ярмаркам; он еще очень умел и здорово чинит всяческие часы; поэтому ему изредка дают кров и стол.

  Старуха не унималась:

  - Э-ге-ге... ты конечно мечтаешь о прекрасной черноглазой толстушке? А я ей оторвала голову и сунула в грошовую вазу.

  - Заткнись! - повторил печальный старик.

  - Ах так! - внезапно завопила ведьма, - когда-то она превратилась в корову! Ио! ты помнишь... как Ио!

  Резко и сухо хлопнула пощечина, старуха заверещала от боли.

  И тут служанка разозлилась.

  - Ну уж нет... если начинают ссориться нищие! За дверь, и чтоб я вас больше здесь не видела!

  Старик безропотно встал и увлек за собой спотыкающуюся подругу.

  С улицы донеслись ее последние протесты: - Там еще остались бобы с бараниной!

***

  Через три дня я нашел Мальпертюи.

  Мои поиски были облегчены указанием Жан-Жака Грансира на древние отталкивающего вида гравюры.

  Черный и неприветливый Мальпертюи высился в своем злобном презрении с наглухо закрытыми дверями и окнами. Замок не был слишком сложным и долго не упорствовал.

  Я нашел просторный вестибюль, желтую гостиную и еще несколько комнат именно такими, какими их описывали.

  Бог Терм стоял на своем месте; я осмотрел его без дурных мыслей.

  Черт подери!.. даже мертвые боги умеют вводить несчастных смертных в искушение. Это была редкая вещица - я в знаю толк - и достойная пара калеке с острова Милос!

  Я был в просторном плаще, который сослужил добрую службу во времена моих тяжких трудов, и он оказался кстати, чтобы удобно завернуть одинокое божество, символ сельской чести великого прошлого.

  Удачная находка положила конец моему любопытству; я решил поступить по отношению к Мальпертюи, как добрый князь, и оставить ему, с учетом стоимости чудесного бога, его тайну, когда мое внимание привлекли беглые шаги.

  Во время своей карьеры я глубоко изучил шаги, раздающиеся в глубине спящих домов, как те детективы, что находят след по пеплу трубки или сигары. Легко различаются шаги человека знающего и настороже от шагов человека, идущего с опаской. И все же мне было трудно классифицировать шаги, приближающиеся ко мне в бархатном сером сумраке.

  Мое ремесло... увы! Я должен прибегнуть к нему, мое ремесло сделало из меня человека, видящего в темноте.

  Для меня нет абсолютного мрака; тем более, что сумрак в Мальпертюи не лишал меня ни средств защиты, ни возможности бегства. Я тенью меж теней скользнул к входу.

  Шаги спускались по лестнице с той небрежностью, как ходят уверенные в своем достоинстве люди.

  И вдруг я в недоумении замер. Шум шел слева, а лестницу я видел справа. Но я тут же понял причину: лестница, чьи массивные и могучие перила я различал, отражалась в огромном зеркале, вмурованном в правую стену. И в этом зеркале и явился ужас.

  По перилам скользнула рука с блестящими как железо когтями, затем появилась вторая когтистая рука, а потом развернулись громадные серебряные крылья. Я увидел прекрасное, но по божественному страшное существо, склонившееся над перилами и замершее во тьме в полной недвижимости. Вдруг загорелись его глаза, зеленые зрачки, словно натертые фосфором.

  Невероятная боль пронзила мои члены - они оледенели... налились свинцом. Однако, даже если я еще мог двигаться скользить вдоль стены, я был не в силах отвести глаз от светящихся в зеркале страшных лун.

  Медленно смертельное заклятие ослабло, глаза утеряли свою зеленую ярость, и я увидел, что из них текут слезы, сотканные из лунного света.

  Я добрался до двери и выскользнул из склепа.

  Продажа бюста бога Терма принесла мне состояние.... да, да, состояние.

  Четверти его мне хватило на выкуп украденных у Белых отцов пергаментов, инкунабул и Житий Святых. Завтра я отошлю им их достояние и попрошу помолиться... и не только за себя.

  Но мемуары я сохранил. Я их по праву считаю своими.

Автор: Жан Рэ

Перевод с франц. А. М. Григорьева

Источник: malpertuis.ru